- Без дураков! - Сёмка принял вызов.
Они сменялись местами - Сёмка выбрасывал из ямы песок, а Веня таскал его в мешке на дорогу. Договорились меняться через каждые тридцать минут.
За первые полчаса Веня перетащил семь мешков, а Сёмка, рвавшийся дать фору Калашникову, который её не принял, ухитрился перенести девять.
Оба горели одним желанием - выиграть и утереть друг другу нос. Ни Сёмка, ни Веня уже не ходили, согнувшись, на дорогу, а торопливо бегали. И куда только девалась усталость, от которой подкашивались ноги? Обоим было не до сна, и оба забыли о холоде. Пот катил с них градом, и они не успевали вытирать его.
Веня хитрил. Он экономил силы и совсем забыл, с какой целью он придумал этот спор. Он отставал от Сёмки каждые четверть часа на один мешок, и Сёмка выкладывался, как мог, лез из кожи вон, чтобы сделать себе задел побольше.
Когда начали засыпать подъём - это был поистине каторжный, изнурительный труд, - Веня сделал рывок и сразу перетащил на четыре мешка больше, почти догнав Сёмку.
Через три часа работы подъём был засыпан. Веня перенёс на один мешок больше.
Оба весёлые, потные и такие счастливые, словно они купили как раз ту пачку "Шипки", в которой была спрятана туристическая путёвка в Болгарию, смеялись у костра.
Окончив смеяться, Веня принёс из машины молочную бутылку и, подражая голосу Николая Озерова, сказал:
- Награждение победителя состоялось в одиннадцать часов по московскому времени.
Начинало светать. Солнце, незримое, далёкое и невидимое, где-то пробивало себе путь над землёй.
Веня торжественно надел на шею Сёмки кусок медной проволоки, на которой держалась пустая бутылка из-под молока.
Потом они забросили бочку с оставшимся бензином и ведро в кузов Вениной машины.
- Поехали? - улыбнулся Веня.
- Поехали.
Стоя на подножке, Калашников крикнул уходящему приятелю:
- Какое сегодня число?
- Первое ноября, - сказал Сёмка.
- Сегодня в Италии открывается первый съезд домашних прислуг. Вот бы мне туда попасть.
- Зачем?
- Я бы там речь толкнул. После моего толковища они бы все разбежались, - улыбнулся Веня и полез в кабину.
Он повернул ключ зажигания и, медленно отпуская педаль сцепления, добавил газа. Заработал мотор.
Но Сёмка вдруг вернулся обратно и грустно сказал, рассеянно глядя на свою машину:
- Не контачит. Езжай один. У меня наглухо заклинило и свечи полетели. Ты заверни на шестой участок к Фисенко. Скажи, что я безнадёжно сел. Пусть присылает трактор. Уйду я от него всё равно! - И Сёмка со злостью захлопнул дверцу.
Веня выпрыгнул из машины и ответил:
- Не будь первобытным. Только у них всегда всё ясно. Это всё чепуха - и свечи, и нервы, - он мягко улыбнулся толстыми и добрыми губами. - Ты в чудеса веришь?
Сёмка молчал. Ему сейчас нужны были не чудеса, а свечи в крайнем случае.
- Ну и зря, - сказал Веня. - Давай вот садись и кури.
- Зачем?
- Ты будешь курить, а я думать.
Они уселись на подножку машины, и Веня спросил:
- Ты какую газету выписываешь?
- Вечернюю.
- Зря. Это газета для пенсионеров. Выписывай "Пионерку", там советы на все случаи жизни.
Сёмка поправил кепку, на которой Веня задержал свой взгляд, и опустил голову.
- Через пару часов ты будешь в столовой пить чай без лимона, - сказал Веня.
Сёмка молчал.
- Мы перетащим твои электроды в мой кузов, и вся любовь. А за машиной они сами приедут. - Веня посмотрел на часы, которые выиграл у Филина. - Уже седьмой час. Будем считать, что утреннюю зарядку сегодня мы сделаем на полгода вперёд.
- У меня четыре с половиной тонны, - с сомнением произнёс Сёмка.
- Значит, на каждого по две с четвертью, - улыбнулся Веня.
Сёмка нахмурился и молчал. У него гудели ноги и не ворочался язык, но, когда он всё же открыл рот, Веня махнул рукой и сказал:
- Ты поменьше разговаривай. Командовать должен кто-то один. И вообще я тебе тысячу раз говорил, что спешу.
Сёмка повертел в руках молочную бутылку, болтавшуюся у него на груди, и улыбнулся.
- Ладно.
Они открыли борта машины, и первый тяжёлый ящик лёг на широкую спину Вени. Потом второй, третий…
Калашников потерял счёт времени, и, как назло, остановились часы, которые он забыл завести. Наверное, был полдень, когда Сёмка перенёс в его машину последний ящик с электродами. Да, скорей всего, полдень - солнце изредка пробивалось на востоке.
Без труда они выбрались из балки.
САША РОТИН СНИМАЕТСЯ В КИНО
Тяжёлый, гружёный "ЗИЛ" шёл через тайгу.
Сёмка держал на коленях трубу и сонными глазами смотрел в окно, покачиваясь на сиденье. На шее у него висела молочная бутылка.
Машина вышла на Тёщин Язык, очень длинный подъём на сопку Култук. Вокруг сопки раскинулось бесконечное жёлтое море тайги.
В осеннюю пору тайга особенно хороша. О ней трудно рассказывать, её надо увидеть, почувствовать её, помолчать с ней наедине. А когда увидишь тайгу в конце октября, влюбишься в неё, как в ту единственную женщину, о которой мечтаешь и грезишь, и будешь влюбляться всегда, когда снова и снова будешь приходить к ней. Каждый день тайга разная, другая, не похожая на вчера и на завтра, грустная и цветная, сердитая и свадебная, лихая и чёрно-белая; у неё нет времени, но есть свои законы, здесь молодость уходит, не прощаясь, а старость приходит, не здороваясь; тайга - коробка с красками, лекарство для больного.
Сёмка повернулся к Вене и тихо спросил его:
- Ты любишь кого-нибудь?
- Нет, - так же тихо ответил Веня и покачал головой.
- Почему?
- Не знаю.
- Девчонок у вас много? Поди, как брусники летом?
- Хватает. Радистка у нас есть одна. Аней кличут. Она и ударить может, и поцеловать, когда захочет. Никогда не знаешь, какой фокус она выкинет. Её боятся, и любят, и ругают её, и ругаются из-за неё.
- Ну и что? - спросил Сёмка. У него разгорелись глаза. Он ожидал интересных рассказов.
- Ничего. Это не она. Если я пойму, что вижу её, я сразу втрескаюсь по уши.
- Непонятно, - сказал Сёмка.
- Мне тоже не всё ясно. Я даже не знаю, какие у неё будут глаза. Ничего толком не знаю. Это где-то далеко внутри, и об этом просто так не расскажешь.
Сёмка помолчал, потом тяжело вздохнул и сказал:
- А у меня ни внутри, ни снаружи нет девчонки. Как монах живу. У нас скоро ребят до полтыщи наберётся, а на всю стройку только сотня девчат. Настоящий конкурс. А я по конкурсу не прохожу. Не везёт мне - даже влюбиться не в кого. Уходить надо.
Сёмка закурил папиросу и снова продолжал:
- Тут недавно кино приезжали к нам снимать на комбинат, а мне сказали - парень ты что надо, но не фотогеничный, на плёнке одна серость будет. Попросили меня из кадра и пожелали трудовых успехов. А я же первый бетон на комбинат привёз, первый пятак под колонну бросил. На счастье.
Они помолчали.
- У нас тоже снимали картину, - ответил Веня.
- Ты чё, - перебил его Сёмка. Он повернулся к Вене, критически его разглядывая. - Ты запросто подойдёшь. У тебя синяков под глазами нет и вообще, когда ты женишься, жена тебя не за мужа, а за любовника принимать будет. Это точно. - Он неожиданно отвернулся к окну и прижался лбом к стеклу. - А от Фисенко я всё равно уйду. Как пить дать, уйду, - решительно закончил он.
Теперь он замолчал надолго.
Приеду, потолкую я с этим Фисенко, подумал Веня. Что он за чучело, чёрт возьми? А Сёмке сказать нечего. Ровным счётом нечего. Нефотогеничный… Так только мерзавец может сказать.
К ним в колонну приезжали снимать фильм. Они приехали трое. С электрогитарой, в новеньких лётных куртках, взятых в реквизите киностудии. Они приехали, когда сошли все морозы, когда кончилось всё самое трудное для верхолазов, когда сияло солнце, без которого они не могли делать кино, документальную ленту о верхолазах-высотниках.
Они были неплохие ребята - двое из них, а третья была девушка, весёлая, черноглазая. Её звали Диной. Дина… Это имя напоминало Вене музыкальный аккорд гитары, если бы он мог прозвучать на тонкой весенней сосульке.
Гуревич расщедрился и отдал им свой вагончик. Из чувства благодарности они много его снимали, но, как выяснилось позже (Дина открыла Вене секрет), снимали они его аппаратом с пустой кассетой, без плёнки. Ну и киношники!
Веня с ребятами часто заходил к ним поболтать - всё-таки люди новые, и разговоры новые, и песни последние, и анекдоты свежие.
Им хотелось казаться своими ребятами в доску, и они с большой охотой травили анекдоты и пели песни Окуджавы и Новеллы Матвеевой. Они красиво умели петь в три голоса, и тогда Дина сказала Вене, что у неё было "пять шаров" по актёрскому мастерству в институте кинематографии. Петь её научили действительно на "пять шаров".
Молодые киношники угощали их польской водкой, пытались заводить интеллектуальные споры, проблемные дискуссии, молились на Ромма, ругали Самойлову, защищали бесконфликтность, не понимая в ней ни черта, и, принимая верхолазов за идеальных профанов, рассказывали им о неореализме. Ребятам было с ними как-то неловко, и они больше помалкивали, а Веня не выдержал и поругался. Поругались, собственно, из-за Кафки, которого Веня не знал и не читал, так только краем уха слышал. Но и они не могли рассказать что-то путное и связное, и было ясно как день, что и сами-то они толком не знали и не читали Кафку. Веня им прямо так и выложил.