- Будете стоять, пока не посинеете, - прохрипела ауфзеерка, пытаясь разглядеть лицо заступницы, - всех на фарш пошлю, крематорская дохлятина! Мистфи! (Грязные скоты!)
Она по-мужски сплюнула сквозь зубы и, косолапя, отошла.
После аппеля выдали гемюзу - баланду из вареной брюквы, и коротконогая бригадирша-капо погнала их команду по Лагерштрассе на работу.
…Оля видела, как тащили бочку с нечистотами женщины, впряженные в повозку. Две другие, в брезентовых рукавицах, забрасывали трупы из штабелей в кузов машины. Молодой немец в черной форме и очках, врезавшись на велосипеде в толпу женщин, сбил с ног старуху и, весело захохотав, покатил дальше. Проехал по лагерю какой-то важный эсэсовец на мотоцикле, - с волкодавом в коляске.
Команде, в которой были Надя и Оля, выдали на складе широкие тачки и привели на вокзал. С перрона на платформу, труженную влажным темным песком, переброшены доски. Песок надо было вывезти на пустырь, шагов за двести.
Нагрузив тачку, Скворцова начала опускаться по сходням, но у самого перрона тачка вильнула, накренилась, и немного леска просыпалось. Немедленно рядом очутилась высокая молодая ауфзеерка с совиными глазами, хлестнула Олю плетью.
- Нихтснутц! (Ничтожество!)
Овчарка положила Скворцовой на плечи лапы и жарко задышала в лицо, ожидая команду "Фас!", чтобы загрызть.
- Ральф, фу! - отозвала эсэсовка собаку, и та неохотно сняла лапы.
- Шнель! Грязная тварь! Дерьмо!
Оля вцепилась в скользкие ручки и, пошатываясь, покатила тачку дальше; от напряжения что-то будто лопнуло в горле, ломило плечи.
Еще учась в школе, она видела в учебнике по истории картинку: на какой-то стройке бородатые, в рубищах крепостные катят по доскам тачки, а надсмотрщик бьет палкой одного из них. Здесь все было так же, только возле ауфзеерок и капо - стояли еще и овчарки.
К концу дня Скворцова настолько выбилась из сил, что на полдороге остановилась, ожидая, что вот сейчас натравят на нее овчарку. Но подъехала Надя. Она незаметно оставила свою пустую тачку, а сама потащила дальше Олину.
Когда, разбитые, обессиленные, они возвратились в блок, Надя прошептала Оле:
- Все равно сбегу… А не удастся - брошусь на проволоку. Лучше так, чем работать на фашистов.
В окно видна была стена, из нее выступали каменные опоры - с белыми изоляторами, похожими на голубей.
В блок вошла Анель:
- Номер 13868 в шрайбштубу!
Надя посмотрела на свой номер, нашитый на левой стороне груди, рядом с красным треугольником и буквой Р.
- Это меня, - она пошла к двери.
- В канцелярию вызвали, - пояснила Ядвига.
- Зачем? - тревожно опросила Оля.
- Ничего добжего не жди. Кем она прежде была?
- Летчицей.
- Втэды не вернется, - угрюмо сказала Ядвига, - забьют…
* * *
Дни поплелись для Оли в однообразии жестокостей, голода, непосильного труда. Месяц тянулся мучительным годом.
Ее избивали на торфяных разработках, в бараке, на плацу пинали ногами. Недавно два часа продержали на коленях в грязи за то, что недостаточно быстро вышла на аппель.
Вся эта свора: ауфзеерки, блоковые, их помощницы-штубовые, десятницы-анвайзерки, бригадирши-капо - вся эта свора кричала, материлась, сажала в земляной бункер с крысами, угрожала оставить "оне фрессен" (без жратвы), бросалась с палками, резиновыми шлангами, набитыми песком, плетками: не так завязан платок, не так посмотрела, посмела мешок-платье подпоясать… выпила глоток воды, не вылизала миску… Били ради собственного удовольствия, чтобы человек чувствовал себя скотом. Заставляли руками выгребать нечистоты из ямы в бочки…
Каждый день хефтлингов, как звали заключенных, отправляли в крематорий. Черный сладковатый дым пропитывал одежду, мысли Оли, мрачной тенью нависал над лагерем. Каждый час мог быть последним для нее.
К Оле приходило отупление безысходности, безнадежности, и теперь она уже безразлично глядела на штабеля голых трупов с номерами, выведенными синей краской.
* * *
На этот раз Скворцова целый день месила ногами глину на кирпичном заводе. Возвращались под вечер. Загорались в небе равнодушные звезды. Остервенело кричали вороны на голых деревьях. Возле угловой вышки с часовым, будто висящим в воздухе в широком караульном мантеле, браво играл марш Вагнера лагерный женский оркестр. Снег не таял на медных трубах.
…Вяло съев кусочек хлеба с опилками, запив его кружкой желудевого кофе, Оля прилегла в оцепенении. Уже давно прокричала Анель: "Lagerruhe! (Отбой!)"- а она все полудремала. Но вдруг, словно от толчка, открыла глаза и похолодела при страшной мысли: "Да ведь я беременна". Сомнений быть не могло, это именно так.
Ужас овладел ею.
…Теперь Оля не замечала ничего, что происходило в лагере. Ее неотступно преследовала мысль: надо убить себя и его. Себя и ненавистного его. Другого выхода нет.
Муки физические - чирьи по телу, гнойные нарывы между пальцами, побои - были ничем сравнительно с нестерпимой мыслью о том, что происходило с ней.
О прошлой жизни - школьной, акмолинской, под кровом родителей, армейской - Оля старалась не думать, чтобы не растравлять еще больше душевные раны. Да и была ли та жизнь?
Испоганенная насилием, она презирала себя, своё тело. Лишь иногда вдруг возникал образ Анатолия, но в таких случаях Оля испуганно отодвигала это видение, запрещала себе воспоминание, как святотатство.
С кирпичного завода Оля вынесла веревку, обвязав ею себя под одеждой.
…Утром, когда все вышли строиться в рабочие команды, Оля осталась в пустом бараке, спряталась на верхней полке, потом достала из-под матраца веревку, неумело сделала петлю, другой конец веревки привязала, к балке. Став на край второй полки, сунула голову в петлю и прыгнула.
Ядвига, все последнее время с тревогой наблюдавшая за Скворцовой, сейчас была встревожена ее отсутствием и, боясь, что Оле достанется, побежала в барак. Увидя висящую Олю, Ядвига вскликнула:
- Матка бозка! Цо щ ты зробила, дядецко?
Подскочила к Скворцовой, приподняла ее худенькое тело, освободила горло от петли, положила Олю на жесткие нары, припав ухом к ее груди, убедилась, что она жива, развязала и спрятала веревку. Присев рядом с Олей, поглаживая ее голову короткопалой рукой, по-матерински зашептала:
- Езус Мария! Вырвамы ще з тэго пекла, вырвамы, а вражин пшивешам!
У Ядвиги не было своих детей, и эту девочку ей было по-матерински жаль. Что надумала, несмышленыш!
Ядвига быстро говорила, и, в общем-то, смысл сказанного откуда-то издали доходил до Оли: что умереть легче, чем сопротивляться даже здесь. Что мерзавцы хотят вытравить в них все человеческое, но надо не сдаваться, бороться! И еще Ядвига говорила, сколько горя обрушилось на нее за последнее время: погиб муж в партизанах - до войны они вместе работали на мебельной фабрике, ее пытали в тюрьме, умерла мать…
Оля сквозь всхлипы и слезы рассказала о своем отчаянном горе.
- Не тшэба, дядецко, успокойще, - нежные руки Ядвиги продолжали гладить Олю, - рожай, мы выходим этого непрошеного поганьца. Все едино он твой… Усё будет горазд…
Оля припала к Ядвиге, словно ища у нее защиты.
В дверях барака появилась разъяренная Анель, крикнула визгливо:
- Бездельницы! Большевички! Мне за вас головой отвечать!
Подбежав к нарам, стала хлестать нагайкой, свитой из проволоки Ядвигу, своим телом укрывавшую Олю.
- Заболела, заболела, - не вымышляю, - Ядвига руками старалась спасти Олю от ударов, - айн момент, пойдем…