* * *
Профессор не захотел ехать домой трамваем и, прихрамывая, пошел пешком - от площади Карла Маркса к Театральной.
Во втузе, где он теперь работал, кафедру высшей математики, по существу, создавали заново.
В ноябре сорок первого года Костромин при бомбежке Ростова был ранен в бедро, эвакуирован в железноводский госпиталь, но и туда докатилась фашистская волна.
Теперь в анкете Костромина появилась криминальная строчка: "Оставался на оккупированной территории". Иные из тех, кто успел эвакуироваться, относились к нему с подозрением или уж, во всяком случае, с недоверием. Они ведь уехали, а он остался. Сам.
Константин Прокопьевич перешел на работу во втуз. Но и здесь завкафедрой профессор Борщев, благополучно отсидевшийся в тылу, смотрел на него косо.
Ну, да бог с ними, важно возводить науку, а ее можно возводить с такими ребятами, как Васильцов.
Глава третья
Немец, который вел Олю Скворцову, цепко держа выше локтя, вошел с ней в полутемный складской амбар с узкими окнами у потолка и штабелями ящиков вдоль стен. Посреди амбара за столом, составленным из таких же ящиков, накрытых мешком, сидело еще трое немцев, в шортах, без рубах, с номерками на цепочках, свешивавшихся с шеи.
Перед немцами стояли высокие бутылки со шнапсом, горчица, лежало нарезанное ломтиками розовое сало.
- Привел, Ганс? - закричал один из них, с тонким хрящеватым носом и ласковыми карими глазами.
На груди у него вытатуирована пирамида со свастикой - память о пребывании в африканском корпусе Роммеля.
- Садись, - предложил Оле по-русски Ганс и ногой пнул решетчатый, по углам обитый полосками железа ящик.
Оля села, натянув на колени армейскую юбку. Ею овладело оцепенение, словно все это происходило с кем-то другим. В сумеречном сознании она не различала даже лиц немцев.
Ганс размашистым движением разлил шнапс по граненым стаканам, предвещая что-то страшное.
- Пей, руссише Жанна д’Арк, - приказал Ганс и насмешливо улыбнулся.
- Я не умею, - пролепетала Оля и сжала на груди переплетенные тонкие пальцы.
- За победу германского оружия, - с угрозой произнес Ганс. Лицо его по-прежнему расплывалось перед Олей..
- Не могу…
- Значит, решила с нами воевать? - в голосе Ганса прозвучала злоба.
Неожиданно он обхватил Олю левой рукой - словно железный прут обвил тело - и, краем стакана разжимая ее зубы, стал насильно вливать шнапс. Оля замотала головой, закричала. Ганс тряпкой забил ей рот, повалил на пол.
Его приятели держали девушку за руки, а Ганс надругался над ней.
Окровавленную, потерявшую сознание, они облили ее водой из ведра и позвали пятого, что стоял у входа в амбар:
- Вилли, брось эту шлюху в эшелон с ранеными на втором пути, открытая платформа, - приказал Ганс, оттирая тряпкой, вынутой изо рта Оли, кровь с пальцев, и снова наполнил стаканы.
Вилли сбил набок пилотку, забросил автомат за спину:
- Пошли!
У него острый подбородок, разноцветные глаза - один много светлей другого.
- Вперед!
Полусгоревшая станция забита платформами с танками; пуская пар, маневрировали паровозы, пахло горелыми резиной и зерном.
- Эй, парень, - окликнул Вилли солдата, прижавшего к зеленому комбинезону несколько банок французских консервов с яркой оранжевой наклейкой ("Везет же людям!"), - ты не знаешь, где платформы с ранеными пленными?
- Спохватился! - откликнулся тот. - Их уже час как отогнали.
Вилли озадаченно уставился разноцветными глазами на солдата, выругался:
- А мне мой лейтенант приказал сдать эту девку туда. Как же теперь?
Солдат подсунул консервы к подбородку:
- Да чего тебе возиться? Заведи за полотно и пусти пулю в башку. А лейтенанту скажешь, что сдал.
Вилли покривился:
- Нет, я привык, раз уж получил приказ, делать все честь по чести. Может, все же удастся спихнуть ее куда?
- Я не из конвойной команды. Хотя… Вон там, - он мотнул головой, - стоит товарняк, а к нему арестантский вагон прицеплен с какими-то бабами… Попробуй, может, возьмут.
- Тоже вроде не положено - пленную к арестантам, - с сомнением произнес Вилли.
- Ну, умник, тогда жди до второго пришествия.
- Ладно, пошли. - Вилли толкнул Олю в плечо.
Во все время этого разговора Оля, еще находясь в полуобморочном состоянии, только поняла, что ее хотели расстрелять, но почему-то раздумали. "Уж лучше бы пристрелили", - вяло подумала она.
Они подошли к длинному, бурачного цвета, вагону, в каких обычно перевозят скот. Возле вагона, смоля сигарету, скучал пожилой, с вислыми плечами конвойный.
- Здорово, комрад! - приветствовал его Вилли. - Что за товар у тебя?
- Русское бабье, - конвойный бросил на землю и придавил ботинком окурок, - не иначе, партизанки. В кацет повезем.
- Возьми еще одну, - попросил Вилли, - а то ее эшелон ушел.
- У меня по списку, - возразил было конвойный, но потом махнул рукой: - Э, ладно, давай. Если штукой больше - никто не опросит… Вот если усушка - другое дело… - он рассмеялся, довольный своей шуткой.
* * *
Скворцова пришла в себя поздно ночью. Опять лил дождь, монотонно постукивали колеса. "Почему я не бежала с Васильевым?"- в какой уже раз с отчаянием думала она.
Под утро, когда через зарешеченное окно проник свет, Оля увидела справа от себя сидящую на полу женщину лет тридцати в белой порванной кофточке с короткими рукавами и в босоножках. Как выяснилось, Галя - так звали соседку - попала днем в облаву. У нее при себе не оказалось паспорта, она умоляла немцев пройти два квартала до их дома, но те не пожелали и слушать, погнали прикладами на вокзал.
У Гали мрачный блеск немного косящих темных глаз, замкнутое, монашеское лицо. Черные косы лежат на голове тяжелым венком.
- Я им, паразитам, для счета понадобилась, - мертвым голосом произнесла она, - а дома больная мать и трехлетняя дочка Нюша.
Галя приглушенно разрыдалась.
Слева к Оле прижалась девушка с голубыми петлицами летчицы.
- Надя я, - сказала она, когда ночью ее втолкнули в вагон.
Наде года двадцать два, у нее загорелое круглое лицо, копна густых каштановых волос, серые глаза с отчаянкой.
- Ну, дала я фрицам чесу! - весело сообщила она сейчас. - Станцию бомбила, да зенитки самолет продырявили.
Надя сокрушенно причмокнула, достала из кармана гимнастерки сухарь, разделила его на три части.
- Все, что есть, девочки.
Позже она мечтательно стала рассказывать о своем детстве: как любила кататься на лыжах, ездить верхом, как, вопреки мольбам матери, поступила в аэроклуб.
Поезд остановился. Устало попыхивал паровоз, бегали вдоль состава, громыхая сапогами, немцы, вылаивая команды.
Оля прильнула к щели в двери. Был, вероятно, полдень. Поникло стояли под дождем хаты, крытые потемневшей соломой. Копалась в огороде женщина в черном платке. На плетень взлетел петух с огненно-красным, словно вымытым, гребнем, загорланил, вытягивая отливающую синим лаком шею. По раскисшей дороге мимо мокрых лопухов пробежала, вздернув кренделем хвост, собака. Казалось, ветер сносит ее боком в сторону.
Куда их везут? Что их ждет?
…Они ехали еще несколько суток, пересекли Украину, Польшу, а когда однажды к вечеру Скворцова снова припала к щели, то увидела немецкое селение: чистенькие дома, солнце, заходящее за низкорослым лесом. Поезд остановился у небольшой станции. Гуляли по аллее парка розовощекие немки, бегали дети в коротких штанах и рубашках с засученными рукавами. Меланхолично звонили колокола, играл духовой оркестр. Будто и не было войны.
Мимо, вероятно в глубь Германии, прошли платформы с насадами, груженные лесом, скотом, углем и даже черноземом.
К их вагону подошел пожилой немец, проверил задвижку двери, крикнул:
- Фертиг! (Готово!)
Зловеще загудел паровоз. Кто-то, словно преследуя, пробежал по крыше в кованых сапогах. Состав двинулся дальше.