VIII
В два уповода вспахала, посеяла и заборонила Анна Михайловна свой клин.
Стосковавшись по настоящей крестьянской работе, она давно не трудилась с такой охотой. Буян ходил ровно и споро, без понуканий. Он брал широкий отрез, не сбивался, и, кажется, можно было совсем не держаться за ручки плуга. Только на заворотах Буян любил немножко баловать, но Анна Михайловна быстро приноровилась, туго натягивала вожжи и не давала жеребцу воли.
Земля после дождя была мягкая, влажная. Она приятно холодила босые ноги. Плотно, ломоть к ломтю, ложился темно-бурый суглинок и, просыхая, светлел и рассыпался - хоть не борони. Белоносые грачи важно шагали за Анной Михайловной, словно проверяя по-хозяйски пашню. Отваливая новый толстый ломоть, Буян, всхрапывая, нагонял грачей, и они, лениво раскинув иссиня-черные, блестящие на солнце крылья, нехотя отрывались от земли из-под самых копыт жеребца и, описав низкую, короткую дугу, тяжело падали сзади Анны Михайловны. Она смотрела на грузный полет грачей, на стремительные, не знающие устали копыта Буяна.
"Мне бы такую лошадь… небось я тоже встала бы на ноги, - думала Анна Михайловна, вспоминая про свою незадачливую кобылу Машку. - Вот и семян нахлыстала мало. Ведь можно было посеять еще полоску. Хоть и без навоза, все уродилось бы что-нибудь. Экая я недогадливая!" - ругала она себя, с завистью глядя на просторный елисеевский загон, лежавший подле.
Она и сама не заметила, как отвалила от него два порядочных ломтя. Потом спохватилась, и ей стало совестно.
"Да ведь и он, нечистый дух, у меня полосу обпахал… Вот и расквитались", - успокаивала она себя, тревожно оглядываясь - не видит ли кто ее греха.
Поле было пустынно, и Анна Михайловна, облегченно вздохнув, старалась забыть то, что она сделала.
"Бог простит… Не от сладкой жизни на такое решилась. Ребятушек моих ради… Правдой-то, видать, не проживешь. Вон Дарьин Коля, с кривдой воюя, последнюю рубаху с плеч спустил", - подумала она о Семенове.
Непонятен был Анне Михайловне этот умный и добрый человек. Чего он ищет? О чем хлопочет?
"Радость-то, вот она, как прежде, в земле лежит. Распаши, обиходь ее, матушку, она тебе безотказно родить начнет, как молодуха… Помоги мне, господи, лошадку завести…"
Она взглянула на Буяна и вдруг заторопилась, повернула жеребца обратно, к елисеевскому загону.
- Свяжешься с ним - греха не оберешься… И лошади другой раз не даст, - прошептала она, отваливая обратно припаханную землю.
Заканчивая бороньбу, Анна Михайловна недоглядела: на завороте Буян, играя, выбросил из оглобель зад и порвал чересседельник.
- Экий ты, право, горячий… в хозяина, - пожурила она, однако не придала случившемуся большого значения, связала ремень узлом.
Когда она вернулась в полдень с поля и распрягала жеребца, подошел Елисеев.
- Управилась? - спросил он, внимательно оглядывая Буяна.
- Да еще как! - весело откликнулась Анна Михайловна, с мужицкой хваткой снимая дугу и тяжело, радостно вздыхая. - Выручил ты меня, Петр Васильич, так выручил… спасибо. Вовек не забуду. Отработаю на льне либо на картошке…
И, не зная, чем еще отблагодарить Елисеева, она похвалила лошадь.
- Конек боевой, не жалуюсь, - сказал довольный Петр, ласково похлопывая жеребца по крутому жаркому крупу.
Он стал отстегивать седелку и насупился.
- Это кто же… чересседельник… порвал?
- Прости, недоглядела, - сказала Анна Михайловна, испуганно и удивленно замечая, как наливается нехорошей кровью короткая шея Петра. - На завороте меня Буянко потрепал малость…
- Вот и дай дуре коня, она тебе всю упряжь ухайдакает!
- Не велик грех, Петр Васильич… ремень старый, сопрел, должно, - оправдывалась Анна Михайловна. - Да я тебе свой отдам, коли на то пошло.
- Чужое все старое да прелое… Я этот ремень с фронта принес, понимаешь ты? - закричал Елисеев, хватая чересседельник с земли и замахиваясь на Анну Михайловну так, что она попятилась. - Ни за какие червонцы такого ремня не купишь. Ах ты… Тьфу! Безрукое отродье! Недаром у тебя все валится… нищета проклятая!
Анна Михайловна молча побежала в избу, разыскала сохранившийся в чулане белый, сыромятной кожи чересседельник и вынесла его Елисееву.
- На вот… совсем новый у меня… Подавись!
Петр мельком взглянул ей в руки, ударил жеребца кулаком в скулу и погнал на двор. Анна Михайловна бросила чересседельник в палисад, на луговину.
Вечером, встречая корову, она заглянула к соседу в палисад. Чересседельника на луговине не было.
На крыльце, гремя подойником, плакала и причитала жена Елисеева Ольга:
- Я ли не убиваюсь, бессовестный? Диви, неряха какая была, нерадивая - не обидно таковской попреки слушать… А то и по дому и по хозяйству… Как в работницах у тебя живу. И все мало! Себя уморил и другим не даешь сдыху… В три горла, что ли, жрать будешь?
- В четыре. Вона горла-то… по лавкам сидят, - отозвался из сеней хриплый, лающий голос Петра.
- Объели? Детки родные тебя объели? Гони с корзинками по миру.
- Замолчи, отрава!
- Ha-ко, выкуси! - закричала Ольга и так ударила подойником, что звон прокатился по крыльцу. - Расходился… Эко слово ему сказали - повременить с молотьбой! Ведь праздник завтра, окаянная сила, пресвятой богородицы день… Люди добрые в церковь пойдут, а он - под ригу. Ты еще ребят заставь молотить.
- И заставлю.
"А ведь и мне, грешной, невдомек, что богородицын день завтра, - подумала Анна Михайловна, загоняя корову во двор. - Все брошу - пойду помолюсь… Спасибо Ольге, напомнила… Чисто она одноухого бреет, поделом ему…"
IX
Видела Анна Михайловна - не одинок Петр Елисеев в жадном своем старании. Почти все мужики на селе, словно изголодавшись по земле, поднимали запущенные в войну перелоги, раскорчевывали пустоши, вдвое и втрое увеличивали огороды. Захрюкали по омшаникам и хлевам поросята, заблеяли овцы, цветисто заиграли крашенные заново наличники и ставни. Менялись соломенные крыши на драночные, подрубались избы, а кто побогаче - новые ставил, пятистенные, со светелками, кинутыми под самое небо, с просторными крыльцами, обшитыми тесом и украшенными веселой резьбой.
- Жизнь просторна - изба тесна… Любота! - приговаривал, играя топором, хромой Никодим. Его наперебой приглашали плотничать, зная золотые Никодимовы руки. И он, маленький, ловкий, важно шествовал по селу, набивая табаком нос и блаженно чихая. - Признаюсь, не верил комиссарам… Ан, сполнили, черти, свое слово. Из гроба нашего брата подняли. Любота!
- Да тебе и гроб тоже доход, - посмеивались мужики.
Никодим сердито махал руками:
- Провались он… Не в доходе сладость. Сколачиваешь гроб - ровно в могилу заглядываешь. Радости нет… Вот дом рубить - это сподручнее, это по моей душе.
Смотрела Анна Михайловна на свою старую кособокую избенку, и черная тень не сходила с ее лица.
"Помрешь - не поживешь в новом доме".
Изредка, по праздникам, в часы досуга, Анну Михайловну навещала Дарья Семенова, тихая, грустная женщина. Однолетки, они вместе когда-то гуляли в девицах, замуж вышли в один год и сейчас одинаково были несчастливы. Дарья выглядела старше своих лет, постоянно была на сносях и тощая - один живот да глаза. Она приводила с собой говорливый табунок ребят, к которым тотчас же присоединялись Мишка и Ленька.
А они, две матери, садились на крыльце, смотрели, как играют ребята, и, отдыхая, задушевно беседовали вполголоса про самое хорошее, что было у них в жизни. Таким самым хорошим, постоянно радующим были воспоминания о девичестве и разговоры про детей. О нужде, о печалях они старались не говорить, чтобы не бередить сердце: у каждой своего горя хватало с достатком. Иногда они подолгу молчали, и молчание было столь же приятно, как и беседа.
Все-таки Дарья, не стерпев, нет-нет да и жаловалась:
- Мой-то непутевый опять укатил в город…
- Бог с ним, Дарья.
- Кабы бог… - вздыхала та, устало закрывая глаза. - С сатаной связался, коммунист… А в доме укусить нечего.
- Возьми у меня, - предлагала Анна Михайловна. - Я два каравая вчера испекла. И такие удачные вышли, заварные.
- Видно, так и придется сделать, спасибо, - говорила Дарья и смолкала, еще плотнее сжимая длинные черные ресницы.
Лицо ее становилось каменным. Потом тихая улыбка трогала сухие тонкие губы. В больших зеленоватых глазах зажигались искорки, как в молодости. Она опять возвращалась к любимым воспоминаниям.
- Помнишь, как мы в девках к пасхальной заутрене с тобой ходили? - спрашивала Дарья чуть слышно. - Я еще в яму провалилась… Помнишь?
- Ну как же. Чай, я тебе платье-то в ручье отмывала. А парни нас и застали.
- Да… И Коля мне калошей на оборку наступил. Полез христосоваться до заутрени… Вот дурак был… Как сейчас.
Забегали к Анне Михайловне бабы за мутовкой или горстью соли и просто так - посидеть, посудачить, посмотреть на чужое горе. Чаще других заносило, словно ветром, Авдотью Куприяниху и неразлучную ее товарку по болтовне - востроносую Прасковью Щербакову, за частый язык прозванную на селе Строчихой. Они усаживались на кухне, мешая Анне Михайловне заниматься делами, удобно складывали на груди руки и начинали судачить.
Кому только от них не доставалось!