VI
Сосед Петр Елисеев, зайдя во двор проведать кобылу, учил Анну Михайловну:
- Главное - не давай ей попусту тратить силы. На привязи поболе держи. Я, знаешь, в гражданскую в кавалерии служил и, стало быть, лошадиный норов знаю… Пусть наливается яблоком. Овсеца не жалей. Сама недоешь, а коню подбрось. Тут кобыла твоя и взыграет… Да на кой ляд ты раны тряпками залепила? А, дура баба! - горячился он, прикусывая бурый, выцветший ус. - Мясо живое, воздухом дышит… Постой, я сам…
Елисеев любил толковать о лошадях. По утрам, сталкиваясь с Анной Михайловной у крыльца или огорода, он первым делом справлялся о Машке, а потом уж здоровался. Коренастый, обожженный солнцем до лишаев, в побелевшей, замаранной дегтем гимнастерке без ремня и пуговиц Елисеев вдохновенно говорил:
- Конь - первая наша подмога, что на войне, что дома. Завсегда спасет. Эвот, видела? - Он поворачивал короткую тугую шею и, откинув белесую прядь волос, показывал стесанное ухо. - Чисто бритвой паны сбрили… Не увернись мой Соколик маленько - лежать бы мне с раскроенной башкой… Вот был конь так ко-онь! Мастью - каурый, характер - огонь. Все понимал, только что не говорил.
Жадный до работы, Елисеев всегда что-нибудь делал: то огораживал усадьбу новыми частыми кольями, то поправлял двор, обкладывал свежим дерном завалину у избы, чинил, сидя под навесом на корточках, старые ведра, кадки.
- Без коня я бы и сейчас пропал, - говорил он, щурясь и обсасывая длинный острый ус. - Пришел с фронта - хоть шаром покати. Что делать? Тряхнул женино барахлишко. Ревела Ольга, известно - баба, дальнего прицела не знает. Не вой, говорю, наживем добра. Мне бы только коня завести… Подзанял еще денег у Савелия… Видела моего Буяна? Умнейший конь. Как чай пить, он у меня под окошком стоит, хлеба просит… Встану на ноги! Это уж ты мне поверь. Да как же не встать? Землю отвоевали, власть наша - совестно ходить голышом.
Он жалел мужа Анны Михайловны, с которым дружил в парнях, жалел Сергея Шарова и Васю Жердочку:
- Какие мужики поумирали… Силища! Кабы сюда их сейчас… Всласть бы мы с ними похозяйствовали. Леша-то твой хоть на покосе, хоть на молотьбе за пятерых валил. А Сережка! Да в пашне за ним никто угнаться не мог… Война, понимаю. Лешина погибель тяжела, да не обидна. А вот дома, от суседей, смерть получить… У-у!
Он выбранился.
- Эту кулацкую нечисть я еще выведу на чистую воду.
- Тебе, Петя, надо в партию коммунистов записаться, - сказал ему однажды Николай Семенов. - У тебя глаз верный и сердце наше.
- Не знаю, чье оно, а только чует правду. Да разве я за чужое кровь проливал?
Елисеев выдалбливал из осинового чурбана корыто для поросят. Анна Михайловна смотрела, как ловко он орудовал долотом.
- Про это и разговор на сегодняшний день. Партии такие нужны. Иди к нам, - предложил Николай, садясь на обрубок бревна под навесом.
Елисеев усмехнулся, показывая белые крепкие зубы, махнул рукой:
- Ну, куда мне… Какой я партиец! Мужик я.
- А мы - ученые? Ты подумай, Петя, зараз не отказывайся. Дорога-то ведь у нас одна.
- Точно, дорога единая… - задумчиво согласился Елисеев, берясь за долото. - Верно говоришь. Но в партию записаться… Прикидывал я - ничего не выходит. У вас там собрания, заседания, а у меня валится дом.
- Помешался ты на своем хозяйстве, - сердито сказал Семенов, доставая кисет.
- Иди ты к черту! - вспыхнул Елисеев и с силой ударил молотком по долоту.
Лишаи на его обгорелом лице багряно налились. Он приподнялся с корточек на колени, молоток взлетал в воздухе все выше, описывая черную дугу, и Анне Михайловне казалось - молоток вот-вот заедет по рыжей голове Николая Семенова. Она торопливо пошла прочь, к своему двору, и вдогонку ей летели разгневанные, короткие, как удары молотка, слова:
- Ты - коммунист. А линию свою знаешь? Партия что говорит? Восстанавливай хозяйство… Я-то восстанавливаю, а ты? Портки свалились… Хорош пример для мужика… А, дьявол! Расколол из-за тебя корыто…
Как ни уважала Анна Михайловна Семенова, душой, сердцем она была на стороне Петра Елисеева.
Точно добрый, горячий конь, впрягся он в крестьянскую работу и тянул, не зная удержу. Он понукал и жену и ребят, всем находя дело.
"Как клещ впился в хозяйство, - одобрительно думала Анна Михайловна. - С таким не пропадешь - умный, заботливый, как мой Леша".
Петр Елисеев был с ней ласков, захаживал во двор к кобыле и, когда Машка отчего-то охромела, сам вызвался лечить. Это не помешало ему как-то сердито сказать:
- Ребята твои, Анна, мне всю луговину перед избой истоптали. Народила, так гляди за ними, дьяволятами.
- Господи, Петр Васильич, - изумленно произнесла Анна Михайловна, - да взаперти мне их, что ли, держать?
- А мне какое дело! Хоть под подолом.
В другой раз он прибил ребят, и Анна Михайловна поссорилась с Елисеевым.
Он огородил дом палисадом, развел георгины и насадил тополей.
В навозницу Анне Михайловне показалось, что загон ее в поле ровно бы сузился, а полоса соседа будто стала пошире. Анна Михайловна не верила своим глазам.
- Ты, никак, Петр Васильич, по ошибке… моей земли… немножко прихватил, - сказала она нерешительно.
Елисеев так и побагровел:
- Брешешь, чертова баба! Где прихватил? Очумела? По этот куст земля спокон веков была моя.
- Да как же так? - все еще недоумевала Анна Михайловна. - Прошлый год, помню, я куст обпахивала.
- Значит, чужое обпахивала, - процедил сквозь зубы Елисеев.
Горек был попрек Анне Михайловне. Она не поленилась, тут же обмерила ширину своего загона. Не хватало почти аршина.
- Не по-суседски это, Петр Васильич, - грустно сказала она.
Елисеев закусил ус, придвинулся вплотную и, опалив горящим взглядом, прохрипел, задыхаясь:
- Что же, по-твоему, по-суседски… я тебя должен кормить… с выродками? Да катись ты к… Вершок земли тронь - ноги обломаю!
С тех пор Елисеев не здоровался с ней, не спрашивал о кобыле.
А Машка раздобрела, через полгода ее нельзя было узнать.
Кое-как, с грехом пополам, обзавелась Анна Михайловна сбруей, телегой, плужишком. "Может, жеребеночка нагуляет, - гадала она, - вот я бы и воскресла…"
VII
Когда началась свободная торговля, Анна Михайловна пробовала сеять больше льна, чтобы в дому завелась лишняя копейка. Загон льна, сиротливо затерянный в овсах и картофеле, голубел во время цветения, точно крохотное высыхающее озерцо. Окруженные со всех сторон колючим осотом, обвитые повиликой, стебельки льна хирели, сохли и часто погибали. Анна Михайловна теребила редкий, словно выжженный лен и чуть не плакала от обиды, что труды пропадают даром, что руки исцарапаны в кровь злым осотом. Потом лен надо было колотить вальком, расстилать, поднимать, сушить, мять на деревянной трезубой мялке и трепать, трепать без конца, пока не отнимутся руки и повесмо не превратится в серо-бурый короткий хвост.
Зимой на базаре сердитый барышник, в синей поддевке и высоких чесанках с калошами, раз пять браковал лен. Измучив Анну Михайловну, запугав, он наконец небрежно снимал кожаную рукавицу, не глядя, запускал ладонь в пухлую горку волокна и назначал грошовую цену.
Связку баранок, золотую от ржавчины селедку и несколько аршин дешевенького ластика на рубашонки сыновьям привозила Анна Михайловна с базара и за долгим праздничным чаем судила-рядила с бабкой Феклой, что вот-де родится же где-то длинный серебристый лен, который барышники с руками рвут и в цене не стоят. Но что это за лен и как обихаживают его, Анна Михайловна не знала. Да и бог с ним, с этим льном. Знать, не принимает наша земля ничего, кроме ржи и овса.
Не дождалась Анна Михайловна и жеребенка от кобылы. Летом объелась Машка клевером и подохла. И снова была у Анны Михайловны земля, да нечем ее было обрабатывать. Совет освободил ее хозяйство от налога, как ни кричали на сходе Исаевы:
- На нашем хребте, дьяволы, едете! Переломится хребет-то!
- А мы только этого и ждем, - посмеивался Николай Семенов.
- Тогда полетит ваша власть к чертовой матери!
- Кто и куда полетит, там видно будет, - отвечал Семенов.
Туго пришлось Анне Михайловне осенью без лошади. Пора стояла горячая. Еще не сжали рожь, как поспели яровые. Надо было хлеба убирать, и пахать под озимь, и сеять. Ни за какие деньги нельзя было выпросить на селе лошади. Анна Михайловна два утра подсобляла молотить рожь Авдотье Куприяновой в надежде, что та даст ей мерина хоть на полдня. Муж Авдотьи лежал в больнице, помощь оказалась весьма кстати, и Куприяниха многословно и ласково благодарила, посулив дать лошадь в любое время. Но когда она отмолотилась и Анна Михайловна, вручную, сыромолотом нахлестав для себя семян, заикнулась про обещанное, Авдотья и выговорить ей толком не дала, завиляла, затрещала: и мерин у ней, оказывается, охромел, и в больницу надумала к мужу ехать, и самой пахать надо.
Сунулась Анна Михайловна еще к трем-четырем хозяевам, иные отказывали наотрез, другие обещали погодя, но так неохотно и с такими оговорками, что не было никакой уверенности, что они сдержат слово. И, как на грех, Николай Семенов вторую неделю пропадал в уезде по делам своей ячейки. Беременная Дарья кляла мужа на чем свет стоит и на себе таскала снопы с поля на гумно.
- Хоть заступом копай полосу да граблями борони, - горевала Анна Михайловна, отчаявшись.
Она брела по селу с ребятами, простоволосая, растрепанная. Полуденное жаркое солнце накалило по-летнему песок, он обжигал подошвы. Ребята пылили сзади и хныкали. И не было сил прикрикнуть на них, оправить волосы, стереть липкий пот с лица.