Вторые двери открыты настежь, хотя красная лампочка продолжает гореть, и в комнату заходят все, кому хочется двигать ногами. Там художник прикрепляет кнопками к стене трехметровый проект афиши. С художником, рисующим афиши, обычно не здороваются или, здороваясь, не подают руки, - пусть побегает: он же - художник!
На афише - русская тройка в снежной равнине. Художник, стоя у афиши, ждет решений. Директоры, продукторы, распространители и покупатели фильмов заходят в комнату, не здороваясь с художником, посмотрят мельком на афишу, поговорят о своих делах и снова выходят. Через час начинается разговор:
- Почему у вас дуга красная, господин "художник" от слова "худо"? Дуга должна быть зеленая! И вообще, нам надо, чтобы тройка скакала не справа налево, а слева направо, не то подумают, что мы большевики! Что вы скажете на эту афишу, monsieur Марк?
- Почему снег не белый, а какой-то голубой? Могу я за мои деньги иметь белый снег, или не могу?
- Ну, это - ничего, monsieur Марк: это - немного модерн.
- А если дама закапана, это - тоже модерн?
- Это капает снег.
- Ну, если это снег, тогда закапайте всю афишу…
Разговор прерывается, потому что, забыв о художнике, директоры, покупатели, распространители, шеф пропаганды, продукторы уходят завтракать…
За третьей дверью - тишина. Но когда дверь открывается, оттуда выбегает человек, на лице которого - ужас. Подробности разговора за третьей дверью неизвестны. Известны лишь последние слова Горфункеля: "я не сентиментален", после чего собеседник вышел от Горфункеля нищим. Если на другой день газеты не сообщат о новом самоубийстве, то, вероятно, потому, что человек, раздетый в третьей комнате, равен Горфункелю, и скоро снова оденется с иголочки и будет тщиться раздеть Горфункеля.
Часа через два шеф пропаганды скажет продуктору:
- А что с афишей? Он ведь стоит, как нанятой, и ждет.
Но господин Марк ответит:
- Ничего, подождет: он же - художник!
5
Рубленые котлеты, салат из свеклы, салат Оливье, пирожные с разноцветными пупырышками, селедка, коркуновские огурчики, чайная колбаса, халва, всякая снедь - разложены по блюдам, тарелкам и банкам в бакалейной русской лавочке, что на улице Convention; смирновка, рябиновка, сливянка, спотыкач; советские консервы: осетры, бычки, черешня; сладкие булочки вертушками и подковками, с вареньем, с толчеными орехами, залитые сахаром, посыпанные маком. На стене - картонка с надписью:
"Приходящего ко Мне не изгоню вон"
(Ин. 6, 37).
"Вы, у которых нет серебра, идите, покупайте и ешьте; покупайте без серебра и платы"
(Ис. 55, 1–3).
На другой картонке напечатано:
La maison ne fait pas de crédit.
На выручке - копилка убежища русских инвалидов с трехцветным российским флажком…
Накрапывает разговор:
- Помнишь двух девочек в Крыму, в Судаке?
- За которыми бежали? Они спаслись вплавь?
- Такие китаяночки, с раскосыми глазами. Помнишь, это было там, немного направо? Дочери полковника. Там еще была такая колясочка. Ну, ты должна помнить: подальше, на той стороне. Она еще была влюблена.
- Ах да, конечно, конечно. Я еще сказала "цып-цып-цып!" Мы безвыходно сидели, не выходя. Она поступила в консерваторию…
(Отпускаются товары: с чесночком? Без? Колбаска сахарная, мадам! Что кроме?)
- Ну да: знаменитый мрачный субъект из Петрограда. Помнишь? Еще когда никакого шрама не осталось. На днях я встретил одного лондонского москвича, так он мне говорит: принимайте сироп, я его сам принимаю.
- Ничего подобного, она вспрыскивает себе пантопон.
- Не она, а ее муж; он ей все бедро истыкал.
- Не может быть? Я же говорила, что этим кончится.
- Независимо ни отчего, они уже переехали и открылись. Проходя по Champs Elysees, он сказал мне: "когда у Этуали французы будут приветствовать красных казаков, я смогу умереть спокойно". Интегральный болван.
- Вздор! Я не видала такой счастливой пары. Она была учительницей музыки и ей, конечно, пришлось туго, но потом пошла по массажу, у нее шикарно развитые пальцы. Потом села на шомаж, а теперь вспорхнула и повеселела, только ужасно волнуется, что нет рабочей карточки: она поступила омывать покойников и надеется, что если дело пойдет, то будет ей неплохо приносить…
- Надежды юношей питают…
- Нельзя же всю жизнь быть скептиками, не все же такие специалисты. Жизнь понемногу налаживается, входит в рамки.
- Не так, как у некоторых других, черт возьми: не жизнь, а жестянка. Да и не жестянка, - жестянку можно загнать на лом. Я бы ему ответил про красных казаков, да в Лондоне совсем другое.
- Вот мадам Бушуева, та, кстати, ловко пристроилась… что значит - хорошо готовить! Она ведь сибирячка: чебуреки, пельмени, варнаки - это, конечно, подкупает. Он очень отзывчивый, прямо замечательный человек. Все-таки, знаешь, - тяжело-тяжело, а жизнь свое берет, это удивительно замечательно! Катюшин племянник прислал из Москвы, что там снег, 12 градусов, и что им выдали валенки, то есть не выдали, там больше не выдают, а покупают… на замечательной кожаной подошве с ушками, и все - настоящее, и в аптеке закупили марлю к Рождеству - на оборки для платьица… Ее сын кончает лицей, мадам Бушуевой сын, она все в него вложила… что значит хорошо готовить. Если бы не ребенок, который будет доктором, стала бы она торчать у плиты со своим прошлым. Очаровательный мальчик, то есть не мальчик, а юноша. Он целиком ушел в науку.
- Наука имеет много гитик.
- В Москве сейчас - снег, мороз, санки. Может быть, даже катаются. Все говорят - колхозники, колхозники! зима-то остается зимой. Происходит какая-то глупость. Тебе не кажется?
- Потому что в Лондоне можно разводить теории, достаточно посмотреть на его пальто.
- Ну и слава Богу! Ведь я совсем не так настроена, как это кажется с первого взгляда.
6
Не следует говорить о тоске по родине, то есть о вещах, утративших точное определение и живой смысл. Курьерские поезда, аэропланы, телефон, телеграф, радио, собственные корреспонденты газет, - соединили Париж, Берлин, Москву, Токио, Лондон, Нью-Йорк знаками равенства. Фасады домов, профили улиц, памятники на площадях, одежда полицейских, формы правление, языки - еще отличны друг от друга, но для нас эти отличия - только разнообразные инструменты, обогащающие единый мировой оркестр. Нас не удивляет, что француз может полюбить гречанку, а негр - рязанскую колхозницу. Язык полинезийца мы ощущаем фонетически, как звуковую разновидность; как музыкальный оттенок нашей собственной речи, наших собственных способов выражения общечеловеческих мыслей и чувств. Мы понимаем случайность и бессмысленность национальных или расовых разграничений, мы никогда не согласимся отстаивать их в какой бы то ни было форме, в каких бы то ни было целях: в предстоящих войнах мы - заведомые дезертиры; слово "родина" является для нас звуком, не дающим эха, предметом без светотени, определением без образа. Следовательно, если Сережа Милютин (после долгих и противоречивых колебаний занявший у инженера Ксавье двадцать франков) заходит в русскую лавочку на улице Convention, то его отнюдь нельзя на данном основании заподозрить в квасном патриотизме. Голодный Милютин не умеет мечтать об устрицах, о спарже, о лангустах или даже о кроликах, - он мечтает о рубленых котлетах, потому что чаще всего в жизни ел именно рубленые котлеты. Разговор о тоске по родине здесь неуместен: просто оживает наиболее привычная, давно проверенная вкусовая потребность.
Однако, подойдя к кассе, Сережа Милютин на мгновение забывает о голоде, о подошвах и о котлетах, хотя за кассой нет никого, кроме обыкновенной кассирши с тяжелой русской прической на затылке, женщины средних лет, с накрашенным ртом и выщипанными бровями. Кассирша недоуменно смотрит на Милютина, удивляясь его растерянности, но через секунду произносит испуганным шепотом:
- Сережа, вы?
Подобно реставратору, память смывает с лица мелкие морщинки, припухлости, наносный слой пройденных лет, обнаруживая под ними знакомые черты гимназистки Мурочки.
В 9 часов вечера Милютин встречает Мурочку на улице Вожирар.
- Мне кажется… мне кажется… - начинает Милютин и не договаривает.
Мурочка улыбается в ответ:
- Вы никогда не поймете женщин. Таков наш вечный удел или, если хотите, доля.
- Я вспоминаю твои колени…
- Когда человек перенесет в жизни столько слез, сколько выпало на мою долю…
- У тебя было много любовников?
- Я замужем. Теперь я знаю цену жизни. В жизни надо быть имманентной.
- Что же мы будем делать?
- Женщина - мать и, одновременно, вакханка.
- Пойдем в кино?
- То есть?
- Без всяких "то есть".
- Нет, правда, скажите честное слово!
- Сегодня дают презабавную драму.
- Куда ты мчишь меня, неистовый сатир?
- В кино! Я уже сказал, что в кино.
- Мужчинам не понять нашей участи.
- Причем здесь участь?
- Все на свете трын-трава! Потом, в кино я хожу только даром.
- Я и не прошу тебя платить.
- Еще бы! Но я - принципиально.
- Что - принципиально?
- Есть принципы и принципы…
- Господи!
- Вы уже вздыхаете? Вам со мной скучно? А как же - мои колени? Не позволяю? Это зависит. Ça dépend. Не придирайтесь. Чувство чувству рознь. Скажите честное слово…