С безчувственными министрами в Петрограде уже не оставалось разговаривать иначе.
По-настоящему и неотложно надо самому ехать в Петроград и попробовать объяснить правительству в последний раз: что они делают?? Ещё раз-другой подтолкни – и Россия будет в пропасти.
И штабы фронтов, и штабы армий были вот так же все угнетены. Алексееву было стыдно глядеть в глаза своим подчинённым – что он не мог их защитить. Такое постыдное чувство, будто он во всём этом и виноват, хотя вершили в Петрограде.
Михаил Васильевич вообще стал уязвимей, чем когда-либо, всё принимая на свой счёт. То прочёл в газетах и сопоставил, что в самый тот день, когда приехавшие в Ставку министры были так ласковы, – на совещании Советов в Петрограде этот кровожадный Стеклов продолжал поносить генерала Алексеева и угрожать ему. И "Рабочая газета" меньшевиков тоже печатала, что "Ставка занимается контрреволюционной работой". Вдруг прочёл в газетах, что на съезде Западного фронта выступал ставочный полковник Сергиевский и произнёс так: "В дни революции распоряжение об отправке войск на Петроград давал бывший царь. А большинство начальствующих лиц в Ставке сочувственно относились к освободительному движению. И как только царь уехал из Могилёва – так Ставка порвала с ним и старалась парализовать его распоряжения. Только благодаря генералу Алексееву было предотвращено кровопролитие. Если бы не генерал Алексеев – ещё большой вопрос, было ли бы подписано отречение…"
И хотя тут не было прямой клеветы – только, пожалуй, слишком грубое акцентирование. И хотя при сегодняшнем политическом положении это звучало хвалебным звоном Верховному… Михаилу Васильевичу стало почему-то ужасно неприятно от этой заметки. И он поразился, как достойный полковник Сергиевский мог так гадко выразиться. И призвал его для объяснения.
Но полковник Сергиевский – впервые это всё прочёл тут, у Верховного! Он поклялся, что не только не говорил такого, но и в Минск не ездил, это легко проверить.
Удивительно.
На другой день из другой газеты объяснилось: эти все слова были сказаны на съезде полковником Плющик-Плющевским. Тотчас же Алексеев вызвал его к себе. Но и Плющик-Плющевский заверял, что ничего подобного не говорил.
Так и непонятно осталось: откуда ж это взялось?
Но очень неприятно.
Как ещё и очень неприятно было встречать в Ставке рыжего рыхлого генерала Кислякова. Хотелось, чтоб этот Кисляков исчез вовсе с глаз.
Полтора года служил тут Алексеев – при самой руке государя, ежеден докладывая ему, почти никогда не встречая возражений. И про себя ему самому нередко казалось, что государь как бы вовсе ни при чём: не он прорабатывал ситуации, не он составлял решения.
А вот – он собою что-то осенял. Для многих Россия и Царь – были одно.
А когда сегодня им читают из газет, между собой во многом разноречащих, но все заодно лишь в том, что: Николай Второй – враг народа, дурак, преступник и немецкий пособник. То и чешет солдат в затылке: так тогда и война, какую он начал, – нам на ляд?..
* * *
...
Спохватишься, как с горы скатишься
* * *
29
Клим Орлов в Совете рабочих депутатов. – Прения там. – Волын-цы хотят арестовать Ленина. Остановить!
Когда в прошлом месяце избирали Клима Орлова от Волынского батальона в Совет депутатов, так тот был толк у ребят: ты, мол, и так питерский, и всё тут по Питеру знаешь, тебе будет легше. И ещё выставлялось, что это он первый крикнул Лашкевичу: "Довольно крови!" Да он и был из тех четырёх-пяти, кто приложился Лашкевичу в спину, туда во двор. (Сам Орлов уверен был, что это он и уложил Лашкевича: верно прицелился, и грохнулся тот в аккурат.) А – кого и выбирать? – все чураются, смущаются: куда это лезть? да там и речи держать надо?
Но речи держать – нет, Климу за месяц ни разу не досталось. Да и не догородишься, речистые есть, и путаники есть, а кто словами не досяжет, тот руками побольше махает. Да чуть не половина выступают вообще не наши, а образованные, как бы начальство. Но даже и просто в кресле сидеть – тоже обык нужен, и выгляд, ведь в этих креслах ещё в феврале Государственная Дума сидела, поди попробуй. (Да и приди пораньше: кресел на всех не хватает, остальные на приступках, и просто стоя.) Солдатская часть с Рабочей частью заседает тут через раз, а вместе не впереться, и тогда в Морском корпусе: зда-а-ровенный залища, и набили, наставили простых скамеек, все две тысячи с чем-то помещаются, после того как модели кораблей вынесли вон.
Хоть и питерский, и прежде на кружок ходил студентов слушать, а поначалу было Климу тут непривычно, как в чужую одёжку нарядился. Но потом, через день ходя, мал-помалу пригляделись, кто и перезнакомился, табачком друг друга угощая. Меж заседаниями выходили в зал колончатый, там толковали, объясняли. И были сильно мозговитые парни. А один солдат из 176-го полка, Матвеев, – так всё записывал, записывал, что говорили, – и как успевал? Как-то Клим сидел с ним рядом, удивлялся, до чего карандаш быстро гоняет.
От него, от других, разобрался Клим: на всякую пору выставляется один какой-нть вопрос – и надо, за ли, против, говорить только об нём, а не что сам размерекаешь. Но большинство сбиваются, говорят, что у кого в голове. Иной раз их поправляют с вышки, а то уж и не правят. И оттого бредёт собрание как усталая корова, ногами заплетаясь. И стучат с вышки: "Если ещё продолжать обсуждение, то пройдёт три недели!" А доды́хаются, отголосуют вопрос – сейчас тебе накатывают следующий.
А уж с места – кричи, когда по нраву или супротив: "Долой! Вон! Убрать его! Просим! Давай, давай! И чёрт с ними!" – и Орлов тоже кричал не раз, выкладывая душу в крике. И иногда такой гамуз поднимется – ни на каком базаре не услышишь. А один раз тут же в зале, в собрании, стали листки разбрасывать – как голубей по залу.
А то стали ходить меж людьми, допытываться: "Вы, товарищи, к какой примыкаете партии? Мы теперь будем разделяться по вракциям". Я – ни к какой, пока приглядуюсь. Я и так – ефрейтор Волынского полка, а в прошлом слесарь с Людвига Нобеля.
Новых слов – тут много наберёшься, только уши распяливай, так и чешут неслыханными словами. Авторитет – значит кого уважают. Анархия – никого не уважают. Контр-революция.
Контр-ибуция. Или кинут: "Сам Марс стоял за наступательную войну против русского царизма". Кто такой? Тут другой делегат, спасибо, объяснил: Марс – бог войны, и ему вскоре Вильгельм поставит памятник.
Вопрос -то вопросом, а чуть забудешься, недослышишь – уже и не сразуметь, о чём это.
Председатель: – 150 тысяч отпускаем на издание газет нашего духа. Пусть верят только нашим газетам, а не буржуазным.
Или корят: – Солдат имеет и два фунта чёрного, и полфунта белого, зачем же лезут к лавкам, отнимать хлеб у рабочих?
Про свару с рабочими немало:
– Хочут подкопаться под авторитет и отколоть рабочих от солдат.
(Клим хотя и солдат теперь, а тут – за рабочих, понимает.)
И об Стоходе спорили, кто виноват в нашем разгроме, солдаты или генералы.
– Ежели мы свергли безответственное министерство – надо свергнуть безответственное генеральство. Наш генералитет требует полного критического отношения. Ни один мерзавец из штаба не бывает на позиции. Они говорят: "Революция виновата", так мы им покажем, кто виноват.
А то вскочил какой-то вертун на ходу, аж весь дёргается, а видно, из начальства:
– С тех пор как я вошёл во Временное правительство, у меня совсем нет времени. Но меня тянет к вам. Я вошёл в правительство, чтобы судить, и сделаю суд, и все под моим контролем. Я про себя не допущу клеветы, что послабляю старому правительству, кто мне не верит – докажи. Из них тоже один убил Распутина. А мы должны работать на пользу поколений.
А то пришёл видный такой барин, холёный, казистый, Чернов. Он, вишь, из-за границы только что, и много лет там странствовал, и всё знает:
– За границей идёт травля против Совета рабочих депутатов. Там чувствуется движение революции с Востока на Запад. Рабочие западных стран подавлены кошмаром эсплотации. Лучезарное сновидение мы увидели здесь. На этот раз земля из рук народа не уйдёт. Но надо протянуть руку стонущей Европе.
А про землю-то солдаты, которые не питерские, любят поговорить. Выступали тут и советские вожаки, объясняли, как будет. У крупных землевладельцев отберём всё безплатно. А хуторяне скажут: мы платили за землю, и будет с ними громадная свалка. Но не надо землю хватать самим, будем ждать Учредительного, а пока комитеты распределят и землю и инвентарь, по дешёвке.
Но, конечно, кипливей всего бурлили солдаты по устройству армии. Несколько заседаний и пошло на тот вопрос. Сперва обсуждали Права Солдата, и постановили издать как Всеобщий Приказ. Тут – много было соспорено. Жарче всего жадалось солдатам контролировать каптенармусов и интендантство. И думали сперва: в каждую проверочную комиссию включать солдат с решающим голосом. А потом додумались: не. Взять на себя решающий голос – это взять на себя отвечать за снабжение? А ну как продукта какого не станет – как тогда управимся? Нет, голос только наблюдательный, но чтобы там шурудили. Ну а об офицерах – самый долгий спор, у каждого нагорело.
– Нужно сделать полнейшую перетасовку офицеров, иначе дело будет дрянь. Теперь постановили у нас: офицеров к пулемётам не допускать! ("Правильно! Браво!" – кричат ему.)
– Офицер для нас, а не наоборот!
– Офицер нисколько не умнее солдата, особенно в настоящее время.
– Да что вы тут! – взобрался. – Тут хоронят всё хорошее! Я предлагаю ввести: чтоб офицеры были все сменены.
– И в полковой суд их – не три к три, а пять солдат, один офицер.