- Merci, mon enfant, Иван Павлович, выходите: вам там совсем неловко вышивать.
Гость под столом фыркнул от смеха и самым беззаботным, веселым голосом отвечал:
- Действительно, ваше сиятельство, неудобно.
И с этим вдруг, как арлекин из балаганного люка, перед ними появился штатский молодец в сюртучке не первой свежести, но с веселыми голубыми глазами, пунцовым ртом и такими русыми кудрями, от которых, как от нагретой проволоки, теплом палило…
Канкрин подал ему с лежавшего на столе серебряного plateau большую черепаховую гребенку и сказал:
- Поправьте вашу прическу.
- Это напрасно, ваше сиятельство.
- Нет, она у вас в беспорядке.
- Все равно, ваше сиятельство, их причесать нельзя.
- Отчего?
- Они у меня не ложатся.
- Как не ложатся!
- Никогда, ваше сиятельство, не ложатся.
- Слышите! - обратился граф к офицеру; тот улыбнулся.
- Ну, а если их - эти ваши волосы намочить водою?
- И тогда не ложатся.
- Вот так натура! - подхватил граф и то же самое повторил, оборотясь к офицеру, а Марье Степановне сказал по-французски:
- А вы напрасно говорите, что он конфузлив.
- Он теперь оправился, потому что вы его обласкали.
- А-а, это очень быть может, - согласился граф и докончил:
- Ведите же нас, милая хозяйка, к вашему столу.
С этим он подал Марье Степановне руку и провел ее к столу, где всех их ожидал шоколад.
На Ивана Павловича действительно была сказана напраслина, будто он конфузлив; но тем не менее он все-таки не знал, куда деть глаза, и министр вступился в его положение и начал его расспрашивать.
ГЛАВА ПЯТАЯ
- Служите ли вы где-нибудь, молодой человек?
- Служу, ваше сиятельство.
- И что же: везет ли вам на службе?
- Не знаю, как вам об этом доложить.
- Ну какое вы, например, занимаете место?
- Канцелярский чиновник.
- Еще не высоко! А давно уже служите?
- Пять лет.
- Что же вас не подвигают?
- Протекции не имею, ваше сиятельство.
- Надо иметь не протекцию, а способности и доброе прилежание при добром поведении. Это гораздо надежнее.
- Никак нет, ваше сиятельство.
- Что значит ваше "никак нет"?
- Протекция гораздо надежней.
- Что за вздор вы говорите!
- Нет-с, это действительно так.
- Перестаньте, пожалуйста! Это даже думать так стыдно.
- Отчего же, ваше сиятельство, стыдно, - я это беру с практики.
- С какой практики? Велика ли еще ваша практика! Вы так молоды.
- Молод действительно, ваше сиятельство, но все так говорят, и я тоже по себе заключаю: я считаюсь и способным, и все старание прилагаю, и ни в чем предосудительном в поведении не замечен, в этом, я думаю, Марья Степановна за меня поручиться может, потому что я ей уже три года известен…
- Ах, вы уже три года знакомы! - перебил граф. - Это раньше меня!
- Несколько менее, - заметила Марья Степановна.
- Да, действительно менее, - подхватил Иван Павлович.
- Он, однако, вовсе не застенчив, - шепнул ей на ухо граф.
- Вы его обласкали.
- Правда ваша, правда.
- А кто это, молодой человек, ваш главный начальник, при котором так мало значат труды и способности, а все зависит от протекции?
- Прошу прощения у вашего сиятельства: этот вопрос меня затрудняет.
- Не стесняйтесь! Мы здесь встретились просто у общей знакомой- милой и доброй дамы и можем говорить откровенно. Кто ваш главный начальник?
- Вы, ваше сиятельство.
- Как я!
- Точно так, ваше сиятельство: я служу в министерстве финансов.
- Ну, послушайте, - обратился граф по-французски к Марье Степановне, - он совершенно не застенчив.
Та сделала нетерпеливое движение.
- Отчего же я вас, Иван Павлович, никогда не видал? - спросил граф.
- Нет, вы изволили меня видеть, только не заметили. Я во все праздники являюсь и расписываюсь на канцелярском листе раньше многих.
- Да как же, наконец, ваша фамилия?
- Я называюсь N-ов.
- N-ов, - так я произношу?
- Точно так, ваше сиятельство.
- Ну, adieu, mon enfant, - обратился граф к даме, - и au revoir, monsieur N - ов.
Граф и его спутник простились, сели на своих коней и уехали.
Наблюдавший всю эту любопытную сцену офицер заметил, что Марья Степановна различила разницу посланного ей графом "adieu" от адресованного Ивану Павловичу "au revoir", но нимало этим не смутилась; что касается самого Ивана Павловича, то он при отъезде гостей со двора выстроился у окна и смотрел совсем победителем, а завитки его жестких, как сталь, волос казались еще сильнее наэлектризованными и топорщились кверху.
"Черт меня знает, на какое я налетел происшествие", - думал офицер и ощущал сильное желание как можно скорее расстаться с графом.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
То же самое, в свою очередь, испытывал и Канкрин. И ему, разумеется, не было теперь удовольствия ехать с глазу на глаз вдвоем с малознакомым щегольским офицером, который видел его в смешном положении.
Как только они выехали за Новую Деревню, на лужайку к Лесному, граф говорит:
- Ну, вы теперь отсюда куда же?
Офицер понял, что тот хочет от него отделаться, и сам этому случаю обрадовался.
- Я, - говорит, - хотел бы заехать к одному товарищу здесь, в Старой Деревне.
- Что же, и прекрасно, вы не стесняйтесь. А я поеду на Каменный навестить, графа Панина.
Им дальше было не по дороге.
Граф остановил коня и крепко, дружески пожал офицеру руку.
Тот ощутил в этом пожатии целую скромную просьбу и в молчаливом поклоне умел выразить готовность ее исполнить.
- Спасибо, - отвечал Канкрин, и они расстались.
Граф, однако, обманул своего молодого друга - он не поехал к Панину, а возвратился домой и прошел к супруге. Графиня Екатерина Захаровна (рожденная Муравьева) в это время принимала у себя какого-то иностранца-пианиста, которого привез ей напоказ частый ее гость, известный в свое время откупщик Жадовский.
Графиня и Жадовский сидели и слушали артиста, который с величайшим старанием показывал им свое искусство в игре на фортепиано.
Граф даже не вошел в комнату, а только постоял в открытых дверях, держась обеими руками за притолки, а когда пьеса была окончена и графиня с Жадовским похлопали польщенному артисту, Канкрин, махнув рукою, произнес бесцеремонно "miserable Klimperei", и застучал обоими галошами по направлению к своему темному кабинету.
Здесь он надел на лоб козырек от фуражки, служивший ему вместо тафтяного зонтика, и сел за работу перед большим подсвечником, в котором горели в ряд шесть свечей под темным абажуром.
На половине "кавалер-дамы" Екатерины Захаровны (так величал ее покойный граф) долго еще оставались откупщик и артист и раздавалась "miserable Klimperei", a граф все сидел и, может быть, обдумывал один из своих финансовых планов, а может быть просто дремал после прогулки на лошади. Но только возвратившийся домой спутник графа видел с своего балкона силуэт Канкрина на марли заставок очень долго, а утром рано опять уже послышалась его скрипка. Это значило, что Канкрин встал, умылся и, вместо утренней молитвы, играет в своей темной уборной.
Значит, его настроение находится в полном порядке.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
На другой день, при докладе, Канкрин обратился к директору департамента, Александру Максимовичу Княжевичу, и спросил: есть ли у него канцелярский чиновник по фамилии N-ов?
Княжевич этого, наверно, и сам не знал, но отвечал, что, кажется, будто такой есть.
Спросили у экзекутора, - оказалось, что действительно есть чиновник N-ов.
- А давно ли он служит и где воспитывался?
Отвечают, что служит уже около пяти лет (совершенно верно, как говорил сам Иван Павлович). А происходит он из небогатых курских дворян, мать его была в Судже акушеркою, а он обучался на средства какого-то благодетеля в курской гимназии и окончил курс.
Граф это выслушал и говорит:
- Я его видел. В курской гимназии хорошо воспитывают. У нас образованных молодых людей немного еще: нельзя ли нам его как-нибудь по службе поощрить?
А Александр Максимович Княжевич был иногда упрям и с странностями; он отвечал:
- У меня нет никаких вакансий.
Только тут же случился директор другого департамента, который был ловчее; этот и вызвался:
- У меня, - говорит, - ваше сиятельство, в одном отделении есть место помощника столоначальника, и мне образованный, скромный молодой человек очень нужен.
Канкрин поблагодарил этого директора, и место Ивану Павловичу тотчас дали.
Как он был рад - уж это можно представить, но только на другой день, по подписании приказа, директор призвал Ивана Павловича к себе и говорит:
- Есть ли у вас вицмундир?
Иван Павлович отвечает:
- Никак нет, ваше превосходительство: я занимал до сих пор неклассную должность и вицмундира себе не шил, да и сшить не за что.