* * *
Мы очнулись от холода. Торопливо оделись.
- Ну допустим, - сказала Юлька, пытаясь разглядеть циферблат.
Я снова начал раздеваться.
- Ты что? - как будто бы не поняла Юлька.
Да все она поняла!
- Я хочу сейчас уплыть отсюда. Потому что дальше все будет только хуже.
- А я?
- А ты будешь брошенной брошенным мужчиной.
Она тоже стала раздеваться.
- Юлька, ради бога, не рассматривай себя, как мой шанс на спасение, - вдруг попросил я, голый, сидя на борту гондолы и пялясь в темноту. - Никуда я больше не поеду. Некуда мне больше ехать.
- Почему?
- А западло.
- Почему?
- Нипочему. Просто - факт. Это единственный нравственный критерий, оставшийся в душе человека двадцать первого века, - изрек я.
Крючек зацепился за губу, но с него еще можно было сорваться. Я многое про себя не знал. Я не понимал - хочу ли я оставаться с Юлькой, или нет. Я даже допускал, что может мне бы и стоило перебраться в Америку. Но одно я про себя понял - уехать в Америку к Юльке я не могу.
Полуголая, она прижалась к моей спине, но тепло не усилилось, а стало как бы раскачиваться, перетекая от одного к другому и затухая.
- И мне тоже.
- Что тоже?
- Больше некуда. Ехать. Все. Цикл завершился.
Да, осталось лишь звездное небо над головой и "западло" внутри. Где-то к центру западло приобретало твердость и становилось все более понятным и доступным. Центральная его алмазная крупица вообще оказалась примитивна в самом примитивном смысле этого слова - она была общая, она была для всех, она была сердцевиной, которую невозможно изъять и которая теперь вдруг обнажилась.
Юлька все поняла, конечно. А кто бы не понял? Она тихо скулила мне в затылок. Я тоже скулил - отчаянно и молча. Безразличный пресс неба надвигался на нас - медленно и неотвратимо. А снизу из мутной глубины безразмерная сеть времени все ближе подтягивала трепыхающихся подростков, так же не жeлавших встречаться с нами, как и мы с ними.
- Ты приговорил меня к галерным работам, - другим голосом сказала Юлька. - А я не хочу. Снова. Улыбаться на тридцать три зуба и махать веслом. На своей благоустроенной американской галере. Будь милосерден. Мы все наказаны. Я никого так и не смогла больше полюбить.
- Милосерден?
- Да я сейчас даже не о любви. Я почему сюда приехала? Я думала, что ты… то есть, что я… Что у нас… Шит, что я смогу зацепиться за ту лодку и уплыть с тобой. Исправить. Не получилось, да?
- Не получилось.
Она говорила быстро, сухим, почти протокольным, сторонним голосом:
- Это правильно, так и должно было быть. Но ты не можешь отрицать. Что-то мелькнуло. Да?
- Да.
- Вот. И уже невозможно продолжать этот идиотизм, который типа жизнь. После этого, Сашенька, просто нельзя его продолжать, словно ничего не было. Потому что это предательство - самое большое. Не мне это говорить, но… Но ты поймешь. Предательство по отношению к себе - самое гнусное. Потому что сам от себя ты защититься не можешь. Ты слишком беспомощен. Это как предать ребенка, только хуже. Ой, хуже…
Она уже почти кричала и размахивала руками так, что пару раз сильно задела борт, звук удара был сильный, но она только сердито чертыхнулась и все продолжала, продолжала эту изматывающую тему:
- …потому что вырвавшись один раз, ты или становишься свободен, или понимаешь про себя, что раб. Но если ты слаб, но если ты знаешь, где выход, ты можешь попросить помощи. Я имею на нее право! Саша, помоги мне! Я теряю высоту!
- Что ты хочешь?
- Сoup de grace.
- Чего?
- Удар милосердия, - она снова, жестикулируя, ударила рукой в борт.
- Нет.
- Ради меня.
- Нет.
- Ты не понял. Не ради меня сейчас. А ради меня тогда.
Снова ударила руку.
- Дура, нет!
Ч-черт, теперь я вмазался костяшками в качнувшийся борт.
На стук вынырнуло семнадцатилетнее отражение. Худощавый, он легко подтянулся, ухватившись за край борта и возник на корме в позе гондольера.
- Будете продолжать жить? - спросил он меня, презрительно щурясь. - Ну-ну…
- Ну-ну? А ты бы хотел Му-му?
- А что? Разве не лучше утонуть, как Му-му, чем жить, как Герасим?
- Ты… просто молокосос. Это женская истерика. Всего лишь. Очевидно. Это пройдет. А вот ты, дурак, поверил бы, что из-за тебя, дурака, красивая, молодая и успешная женщина покончит с собой.
- Были и помоложе, забыл?
- Это было не под влиянием момента. Тогда. А тут - "девочка не получила игрушку". Светка это выстрадала. Она долго с этим ходила. Это было продуманное решение. Это был выбор. Ее выбор! И мы все отнеслись к нему с уважением. Тогда.
- И ты всерьез считаешь, что семнадцатилетняя девчонка после нескольких недель недосыпа и медитаций над случайными книгами ближе приближается к тому, что ей действительно надо, чем зрелая женщина на острие эмоций? - с апломбом изрек подросток.
- Ты, ТЫ упрекаешь меня в той смерти? А я просто не остановил ее. Не вмешался, да. Я ее слишком уважал. А тут я должен помочь. Улавливаешь разницу?
- Не-а. Когда речь идет о друзьях, этой разницы не существует.
Какой все же он демагог. Нет, я таким не был!
- Ты что же хочешь этим сказать? - все-таки взвился я. - Что отказываясь убить Юльку, я признаю свою вину в смерти Светки? Так?
- Я??? Сказать??? Да я вообще нем, как рыба! Просто хотелось понять…
- Что тебе еще не понятно?
- Уж ты-то знаешь, что я готов был сделать для Юльки все. Абсолютно все. А ты - практически ничего. Вот я и не пойму - как так получилось.
Вирус времени. Что-то убил, от чего-то привил. Синдром загнанного в бутылку джина - сначала готов сделать все для того, кто выдернет пробку, а по прошествии времени - только убить.
- Зато… - только и успел произнести я, как он прервал:
- Ну ты и скотина!
- Какого черта! - совершенно уже озверел я.
- Ну, ты же собирался сказать, что зато теперь она готова сделать для тебя куда больше, чем в свое время для меня!
* * *
Юлька вдруг стиснула мне плечо:
- Если ты не можешь ни остаться со мной, ни убить меня просто так… Может, тебе будет легче, если ты потом убьешь и себя?
А вот это уже вызов.
Мальчик показал мне средний палец и беззучно спрыгнул в воду.
Почему мы так держимся за жизнь, в которой все происходит задом-наперед? Да потому, что мы привыкаем жить. От привычек трудно отказаться. Человеку свойственно любить свои привычки, даже если они слабости. Мы прощаем себе желание жить так же, как прощаем сигарету, лишнюю кружку пива, кегельбан по четвергам, непочищенную обувь и ковыряние в носу. Мы снисходительны даже если считаем происходящую вокруг жизнь недостойной нашего присутствия. Да что там, даже если знаем, что с нами происходит то, что недостойно жизни. Пообтерлись, поистрепались и отклонились от предназначения. Существование ради существования. Презирать себя не так остро помогает лишь ирония, да причастность к толпе подсаженных на жизнь. И тогда мы начинаем верить, что нам не дано фундаментальное право. Право на вычеркивание. Не нам решать? А кому? И что мне Бог, в которого я почти и не верю? А вот просьба друга…
Светка, легким знобящим ветерком, ласково подула мне в ухо.
Волны шлепали в бок гондолы, и я довольно долго вслушивался в эти звуки и никак не мог сосредоточиться на главном. Просьба друга? Да ладно. Вот вызов женщины… Вызов женщины, с которой ты жил и будешь жить в измучившем режиме внутреннего диалога…
- Как именно ты хочешь быть убитой?
- На твой вкус.
- У меня нет к этому вкуса.
- Неважно. Я не привередлива.
Мне проще всего дать автоматную очередь с максимальной дистанции. Другого опыта убийства у меня просто нет. Да и приобретать не хочется. ПИПы, если верить нашим газетам, разбираются с неверными подругами именно короткими очередями.
- Тогда давай играть по правилам, - сказала Юлька. - Мы в Венеции. Отравить меня тебе нечем. Заколоть тоже. Придется тебе, Саша, стать венецианским мавром. Задуши меня.
- А я? - потерянно сказал я.
Юлька придвинулась близко-близко и потянулась ко мне, как для поцелуя.
- Женщина с кривыми ногами не захочет, чтобы ее четвертовали… пробормотал я.
- Ты это к чему?
- А то ты не знаешь. Что у тебя красивая шея. Я специально искал женщин с красивыми шеями…
Она хмыкнула. Я тоже хмыкнул:
- Ну да, искал, как дурак, с красивыми мытыми шеями. Но такой как у тебя, так и не нашел.
Она прикрыла глаза и прошептала:
- Ну души же, любимый. Сейчас. Я хочу, чтобы это произошло сейчас…
Ну она права, конечно. Почему смерть должна быть серьезным трагичным действием? Трагикомедия гораздо больше подходит герою нашего времени. То есть, герою и героине. Я осторожно обхватил ладонями ее горло и сдавил.
Она прикрыла глаза и слегка улыбнулась, словно готовясь придать посмертной маске нужное выражение.
- Сильнее! - прошептала, а не прохрипела она.
Кажется, я сдавил сильнее. Я все время словно бы наблюдал за происходящим со стороны и мне было совершенно понятно, что это не мог быть я, просто что-то дрогнуло в пространстве и слои наложились друг на друга, и заклинило пленку в фотоаппарате реальности, поэтому мгновения общелкивают одно и то же зависшее вне времени место, которым к несчастью оказалась эта наша гондола со все еще живой Юлькой и неловким человеком, убийцей.
Кадры слиплись в один сгусток. И только всевидящий внутренний наблюдатель за самим собой, жмурясь от вспышек пульса, протоколировал: