Сегодня надо было продиктовать письмо в Париж. Сам он еще не владел настолько правой рукой, - в сочленениях была еще опухоль, - чтобы написать большое письмо. Лебедянцев французским языком владел плохо, и вряд ли когда ему приходилось написать десять строк под диктовку.
Надо попросить Веру Ивановну. Она должна правильно писать, судя по тому, как она читает. Вадима Петровича затруднял не вопрос о ее знании французского языка. Ему не хотелось вводить эту девушку в свою интимную жизнь. Положим, можно употреблять везде местоимение "вы" и называть свою сожительницу "mon amie", что он и делает при посторонних в разговоре. Но все-таки он испытывал некоторую неловкость.
Письмо следует продиктовать сегодня же. Необходимо вовремя предупредить Леонтину и настоять на том, чтобы она не приезжала сюда. Он жалел и о том, что первая его девушка была такая малодушная. Дело идет, кажется, к лучшему, да если б и явилось осложнение, теперь за ним есть хороший уход.
VII
Чтица и добровольная сиделка Вадима Петровича и на этот раз пришла ровно в десять часов, хотя жила в Плетешках, на Разгуляе.
Ее рослая фигура, когда она отворяла половинку дверей, в неизменном темном платье, показалась Стягину гораздо стройнее, чем в предыдущие дни. Ее густые, золотистые волосы были красиво причесаны. Лицо, несколько полное, с приятным овалом, коротким носом и большими серыми глазами, тихо улыбалось, как бы без слов говорило приветствие больному.
Вадим Петрович подумал:
"Почему я ее находил неуклюжею и некрасивою? Она очень видная особа…"
Федюкова держала под мышкой две газеты. Она их покупала по дороге.
- Доброго здоровья, Вадим Петрович, - выговорила она низким, слегка вздрагивающим голосом. - Я с холода, позвольте мне здесь посидеть, я отсюда и читать могу.
- Чаю хотите? - спросил Стягин, как делал это каждый раз.
Этот вопрос о чае начинал их утро. С такими обязательными фразами Стягину было ловчее. Вера Ивановна не говорила ничего лишнего и как бы дожидалась всегда вопроса, но тон ее ответов он находил очень порядочным, и звук ее голоса не раздражал его.
Он знал, что она ему скажет, входя: "доброго здоровья, Вадим Петрович", и уходя: "всего хорошего" - чисто московскую поговорку, которую, еще в его студенческие годы, употребляли многие из товарищей.
Левонтий сам подавал Федюковой чай, всякий раз кланялся ей на особый манер и тихо выговаривал:
- Здравствуйте, матушка-барышня!
Он с нею ладил. При ней он становился расторопнее, даже ночью. В ту ночь, когда Стягину было особенно тяжело, Вера Ивановна показала, как она умеет ходить за больным, какой у ней ровный характер и сколько находчивости.
- Барышня первый сорт! - доложил о ней Левонтий барину, улучив минуту. - Даром что из нынешних. Одначе не стрижется и вокруг себя опрятна, и души отменной… это сейчас, батюшка, видно.
Левонтий подал Федюковой чай. Она развернула один из газетных листов, принесенных с собою.
- Вера Ивановна, - окликнул Стягин и поправил на шее фуляр.
- Что угодно?
Голос ее положительно нравился ему, и сдержанно-мягкая манера говорить. Он думал в эту минуту о своей парижской подруге и необходимости продиктовать письмо к ней, и ее голос - картавый, вечно охриплый - послышался ему очень отчетливо, И как мог он выносить его больше десяти лет?
Этот вопрос заставил его гораздо быстрее, чем он говорил, ответить чтице:
- Вы потрудитесь прочитать мне одни депеши… Остального текста пока не надо!
- Очень хорошо, Вадим Петрович.
И звук, каким она произносила его имя, нравился ему сегодня больше, чем в предыдущие дни.
Депеши были скоро прочитаны и показались крайне неинтересными: все больше про какие-то безвкусные прения в венгерском сейме и о предстоящих поездках каких-то коронованных особ.
- Вера Ивановна, - остановил чтицу Стягин, - у меня к вам есть просьба…
- Что прикажете?
- Вас не затруднит написать письмо под мою диктовку?
- С удовольствием.
Она взглянула на него с выражением полной готовности; но в ее взгляде не было ничего заискивающего. В этой девушке чувствовалось большое внутреннее достоинство.
- Только это… по-французски, - сказал он осторожно.
- По-французски, - повторила она и немного задумалась. - Боюсь, будут ошибочки…
- Это не важно!
- Письмо не официальное?
- Нет, нисколько!.. Чисто дружеское…
Вадим Петрович немного запнулся…
- Попробую… Вы не взыщите…
- Почерк у вас разборчивый?
- Кажется.
- Это главное.
И мысленно он добавил:
"Можно так продиктовать, что она не догадается, к кому обращено - к мужчине или к женщине, а потом я карандашом выведу в начале письма: "Ma chére amiе"".
Вера Ивановна села к письменному столу и открыла дорожный бювар Стягина, где лежали листки матовой бумаги и конверты с его монограммой.
- Я готова, Вадим Петрович, - выговорила она и обмакнула перо.
Стягин весь подобрался и немного даже покраснел. Он искал первую фразу письма.
- Je vous annonce, chére amie, - начал он и тотчас прервал себя.
Слова "chére amie" вылетели непроизвольно, и это сильно раздосадовало его. Он их произнес с чисто французскою отчетливостью - протянул последний слог в слове "amie", с ударением на "е". Ясно стало, что он пишет женщине.
- Chére amie, - повторила Вера Ивановна. - Я написала…
Было уже бесполезно искать каких-нибудь уловок. Это его успокоило, и он продолжал диктовать. Федюкова, конечно, могла подумать, что он пишет своей возлюбленной и сожительнице, - она знала, что он не женат, - но в тоне его письма ничего не было такого, чего бы нельзя написать близкой знакомой или родственнице.
Вадим Петрович несколько раз повторил в письме, что ехать ей в Россию нет теперь надобности, что ему лучше, и он надеется, через две-три недели, быть в Париже. Диктовал он с умышленною медленностью, и Федюкова несколько раз говорила, поворачивая голову в его сторону:
- Есть!
Когда письмо было кончено, Вадим Петрович сказал чтице:
- Адрес после…
Ему не хотелось, чтобы она узнала имя, фамилию и адрес той женщины.
- Очень вам благодарен, - сказал он с ударением и весь вытянулся.
В ногах он чувствовал маленькую неловкость, но общим своим состоянием был сегодня особенно доволен.
- Теперь почитаем еще немного, если вы не устали, Вера Ивановна.
- Нисколько!
Она взяла опять газету. Стягин опустил голову на подушку и закрыл глаза. Русское чтение вслух, от которого он отвык, вызывало в нем дремоту, не достаточно будило его мозг.
- Вера Ивановна! - остановил он ее. - А если бы вы почитали мне по-французски?
- Охотно, Вадим Петрович, да не знаю, как вам нравится мое произношение. Вы - парижанин, и я так не сумею произносить, как вы.
Она тихо рассмеялась.
- Вы хорошо читаете!.. Вон там, на столе, книжка в зеленоватой обложке… Извините, что это будет для вас суховато немножко.
- Вот эта? - спросила Федюкова и показала ему, с места, книжку в зеленоватой обложке.
И, поглядев на заглавие, она выговорила, как бы про себя:
- По психологии. Это очень интересно…
- Имя автора вам известно? - спросил осторожно Стягин.
- Да… Я читала его другие вещи… в таком же роде…
Федюкова выговорила это с опущенными ресницами, серьезно, без всякой рисовки.
- Вы интересуетесь психологией? - спросил Стягин оживленно.
- Очень. Только новые книги трудно доставать, а покупать… для меня дорого… Вы позволите начать?
- Сделайте одолжение!
Выговор ее был слишком мягкий, но приличный. Она делала ошибки в выговаривании гласных, и звук фраз выходил русский. Но в общем он оставался доволен и очень был рад тому, что она владеет французским языком гораздо больше, чем он ожидал.
Некоторые термины заставляли Федюкову останавливаться, и она спрашивала их объяснения, но это случалось редко.
И после каждого объяснения, которое нисколько не утомляло его, Вадим Петрович обращался мысленно к той, кому он продиктовал письмо.
Та до сих пор чужда всякого научного интереса. Для нее серьезная книга только "un bouquin". Она находит пустым занятием чтение всяких таких "bouquins" и смотрит на него, как на лентяя, не знающего, как занять свои досуги. Когда ему случалось заболевать в Париже, она еле-еле способна была прочитать ему несколько столбцов из "Figaro", и ее чтения - картавого, трескучего и малограмотного - он почти не выносил, даром что у ней парижский акцент.
И опять он подолгу останавливался, смотря вкось, на фигуре Веры Ивановны, ее бюсте, свежести лица, прекрасных волосах.
"Уже не девочка, зрелая девица, а как свежа!" Та, кому он сейчас диктовал, давно уже красится на разные лады. Да он не помнит, чтобы она когда-нибудь была свежа и не подкрашена. И волосы у ней не свои. И душится она нестерпимо сильно. Войди она сейчас сюда - он совсем бы не обрадовался; сейчас между ними пошли бы раздраженные разговоры, и он, наверное, провалялся бы больше, лишившись своего теперешнего покоя.