Вот как сам Емельянов описал свою эмигрантскую жизнь в нескольких строчках частного письма: "Я во Франции с 1923 года. С первых дней на заводах полуквалифицированным рабочим. 1923-1934 - на автомобильном, с 1934 - на химическом, а с 34 по 37 - безработица - невольный и невеселый отдых (…) Теперь мне 54, и 30 лет работы. Машина износилась, работает почти бесперебойно, - но только работает. 10 часов в день - не бюро, где нет ни грязи, ни тяжестей, где работают сидя. На занятие другим сил больше нет".
И все-таки "другое" в жизни Виктора Емельянова состоялось, ибо он, как и многие из эмигрантов, существовал в системе странного двоемирия, где удручающая реальность жизни внешней, дневной компенсировалась реальностью иной - трансцендентной, поэтической, интеллектуальной - словом, той, которую можно назвать реальностью духа. Эта последняя и нашла себе выход и воплощение в повести "Свидание Джима".
"Не будет преувеличением сказать, - пишет О. Можайская, автор вступительной статьи к единственному переизданию книги (Париж, 1964. С. 7-11), - что В. Емельянов не только вложил всю свою душу в эту книгу (в ней много автобиографических данных), но и пожертвовал своей жизнью, чтобы создать ее. В годы безработицы у него был выбор - научиться какому-нибудь ремеслу, чтобы освободиться от заводского труда, или писать эту повесть. Творческая страсть оказалась сильнее инстинкта самосохранения. Другого такого случая больше не было ему дано, и до конца дней он был обречен на тяжелый труд, что и было причиной преждевременной смерти".
Впервые повесть была напечатана в сокращенном виде под названием "Люль" в первом номере альманаха "Круг" в 1936 году, в 1938-м - вышла отдельным изданием, в 1964-м, уже после смерти автора, - переиздана.
Отклики современников оказались разными. В. Вейдле, например, в своей рецензии (Современные записки. 1939. № 68. С. 479) скажет: "Книга В. Емельянова оставляет двойственное впечатление: душевной привлекательности и литературной беспомощности". С точки зрения критика, повесть, увы, не принадлежит к высокому искусству, ведь автор в ней просто "напомнил нам", "какие трогательные бывают на свете чувства из тех, что мы называем нежной любовью, грустью, смирением перед неизбежным концом", а "для искусства этого мало". Противоположная оценка прозвучит в рецензии Г. Адамовича, поборника человечности и искренности в литературе. В книге Емельянова, как он считает, "нет сентиментальности, слащавости", но "есть тот внутренний свет, который всегда оживляет всякую поэзию" (Последние новости. 1939. 26 янв.).
Адамович и Вейдле судят, конечно, с разных позиций - первому важен очищающий и преображающий "источник", откуда пошло произведение, его ореол и аура; второму - непосредственный эстетический результат, итог, остраненный и отстраненный от своего создателя. Умнейший, проницательнейший Вейдле судит как филолог, Адамович же - как проникновенный философ, а может, как вдумчивый и небезразличный читатель. Положительность его оценок, а писал он о "Свидании Джима" не однажды, подтверждается популярностью, читательской востребованностью повести, ее "участием" в действительной жизни людей. Вот, к примеру, свидетельство редактора журнала "Грани" Н. Тарасовой: "Этой книгой в войну зачитывались наши русские девушки и юноши, взятые по набору в гитлеровскую Германию. Ее рвали в библиотеках из рук. Над ней плакали, потому что ее искренность и ее бесконечная простота находит прямую дорогу к сердцу" (Грани. 1956. № 32. С. 233-235).
Действительно, в повествовании В. Емельянова нет ничего открыто биографического, нет ничего об эмигрантском житье-бытье, вообще ничего социально значимого. Его сюжет может показаться несколько отвлеченным и заведомо оторванным от реальной жизни, но вместе с тем в этой книге столько бесконечно печального, светлого и живого человеческого чувства, которое не дает обмануться - если не жизнь автора, то душа его раскрывается в ней вполне, с предельной полнотой и искренностью. По всей видимости, перед нами тот самый случай, когда необходимо единство философского и филологического видения, когда онтология и эстетика не отделимы друг от друга, когда жизнь и искусство, пользуясь терминологией М. Бахтина, "обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству". В этом, очевидно, и кроется секрет обаяния "Джима".
Юлия Матвеева,
доцент Уральского госуниверситета