Денис посмотрел на него с сожалением. Не потому, что ему жалко было дедовского богатства, а потому, что дед так нелепо расстался с ним.
– Так бывает… – ответил дед, вставая… – бывает, Дениска, у нашего брата это. Вожжа под хвост попадет – и конец.
– Нет, не хочу я быть богатым, – заключил Денис, тряхнув головой, – стыдно как-то быть богатым.
– А кем же ты хочешь быть?
– Не знаю… Лоцманом бы хорошо… Или вот книги… книги я люблю.
– Книжки, Денис, – книжками, а от Волги, брат, отрываться не надо. Это – кровь наша и плоть наша, – сурово сказал дед Северьян, – лоцманского в тебе больше. Стезю свою человек соблюдать должен.
С крыльца сбежал Ананий Северьяныч, остановился, почесал спину.
– Дениска! Ты долго тут прохлаждаться будешь? А кто за смолой поедет в слободу? Смолить лодку-то будем аль нет? Забирай весла и поезжай сиим моментом…
– Ох, я и забыл! – спохватился Денис и пошел в дом отнести книгу.
Ананий Северьяныч посмотрел ему вслед и покосился на деда.
– Вы, папаша, стало быть с конца на конец, сами в раздумье ходите и внука к безделью приучаете.
– Не указуй мне, Ананий, не указуй… – тихо попросил дед Северьян и отвернулся от сына.
Ананий Северьяныч постоял, подумал, достал из-под рундука ящик с инструментом и заковылял к погребу починять крышу.
XII
Гриша Банный, пропадавший где-то со второго дня праздника, снова вернулся в Отважное. Узнав об этом, следователь Макаров решил немедленно допросить его еще раз. Он проверил показания сапожника Ялика: действительно, из пивной Гриша отлучался как раз в часы убийства, и, таким образом, его алиби оставалось темным пятном в деле. Макаров редко вызывал подследственных к себе, он любил посещать их на дому, чтобы входить непосредственно в круг их обстановки, интересов и знакомств.
Моросил дождь. Поскальзываясь на морской глине тропинки, шедшей с горы к колосовской бане, Макаров судорожно хватался за портфель, боясь, что уронит его в грязь. Старая, прогнившая и покрытая зеленым мхом бревенчатая баня тонула в кустах густой бузины. Из досок крыши, почерневших и проломленных в нескольких местах, торчала осока. В пятидесяти шагах от бани тихо шелестела прибрежным гравием сумрачная Волга. По мутному оконцу бегали черные мокрицы. На покосившейся некрашеной двери висел тяжелый замо́к – баню топили только по субботам.
Словно уродливый гриб, прилип к ее восточной стене куток, в котором жил Гриша Банный. Куток этот был сооружен из самого разнообразного материала: из досок, бревнышек, кирпичей, камней, кровельного железа…
Макаров толкнул шаткую дверцу и попал прямо в каморку, потрясенный ударившим в нос запахом прели, сырости и тухлой рыбы.
Гриша сидел на полу, окруженный фиолетовыми трупиками рыб, и огромным косарем отрубал им головы… Тараканы, тихо наблюдавшие со стен сию немудреную экзекуцию, при входе Макарова шарахнулись в свои убежища, сталкивая второпях друг на друга на пол. Гриша, держа за хвост леща средней величины, занес было косарь, чтобы свершить очередную казнь, но, заметив носки хромовых сапог, появившихся в поле его зрения, вскочил, испуганно вращая белесыми глазами.
– Чем это вы занимаетесь? – спросил следователь, садясь на единственную колченогую табуретку и все еще никак не придя в себя от охватившего его головокружения, немедленно после того, как он переступил порог кутка.
– А вот рыбку… к общему знаменателю привожу-с… лишаю ее, так сказать, органов мышления, непригодных в настоящий момент к употреблению в пищу, ибо головки их разложением одержимы-с… Чем могу служить?
Следователь, обращаясь почти ко всем на "ты", Грише почему-то говорил "вы". Как-то язык у него не поворачивался сказать Грише "ты".
– Есть у меня к вам еще несколько дополнительных вопросиков, касающихся убийства Мустафы Ахтырова. Садитесь. Что вы стои́те?
Гриша выронил косарь и медленно опустился на край дощатой койки, покрытой рваным одеялом. Кончики тонких пальцев мелко задрожали.
– Чем могу-с… – пролепетал он.
– Да ничего особенного, – спокойно сказал следователь, косясь на Гришины пальцы, – вот есть тут непонятный моментик… Значит, с берега вы пошли прямо в слободскую пивную. Так?
– Да… в пивную, того-с…
– Жигулевского пива выпить? – ободряюще улыбнулся следователь.
– Жигулевского пива-с…
– Так. И все время, до пяти часов вечера, вы сидели в пивной?
– Как я уже имел удовольствие вам докладывать на нашей первой мирной беседе… до вечера, то есть до пяти часов, я именно там пребывал-с.
– И никуда не уходили?
Гриша смутился, густо покраснел и через силу выдавил:
– Никуда-с.
– Никуда? – возмутился Макаров.
– Пожалуй – никуда.
– Лжете! И лжете неумело, потому что краснеете. Вот я вам сейчас прочту показания вашего собутыльника, сапожника Якова Меджитова.
Следователь порылся в портфеле, достал показания Ялика и начал читать:
– "…посидев немного и выпив кружку пива, Григорий Банный вдруг вскочил, куда-то ушел и вернулся только через час…"
– Оптический обман… – бледный, как новина́, прошептал Гриша.
– "…он был какой-то не в себе; на лбу у него была свежая ссадина…" Правильны эти показания или нет? Как по-вашему?
– Да… правильны… – чуть слышно проговорил Гриша.
Следователь даже вспотел от удовольствия: все становилось ясным.
– Где вы были?
Гриша молчал.
– Я вас спрашиваю, где вы были?
– К Аксинье Тимофеевне ходил… – снова краснея, ответил Гриша.
– К какой это Аксинье Тимофеевне? – бешено крикнул следователь, предчувствуя катастрофу.
– Ее люди по глупости своей, свойственной вообще двуногим, называют Аксюшой-дурочкой… И напрасно, ибо она далеко не глупый человек-с.
– А что вы у нее делали? – багровея, закричал еще пуще Макаров.
– То есть, как это… что? – скромно потупив глаза на леща, смутился Гриша.
– Да! Что? Что вы там делали, я вас спрашиваю?
– По интимным делам-с…
– По каким таким интимным делам?