Белецкий любил Дениса и считал его способным человеком. Однажды, на рыбной ловле, он услышал от Дениса стихи собственного сочинения, которые очень заинтересовали его. Стихи были еще слабые, ученические, но Белецкий, любивший и понимавший литературу, уловил в них "нечто", что заставило его присмотреться к Денису внимательнее и даже изречь, что "в бурлачонке есть искра Божия". С этого дня он надавал Денису кучу книг и строго следил за тем, чтобы все они были прочитаны.
Солнце совсем скрылось за лесом, и от реки потянуло свежим ветерком. Полоснули потемневшее небо стремительные чирки. Над водой заплавал белесый туман. Вприпрыжку, заливаясь смехом и размахивая полотенцами, прибежали с Волги Женя и Варя. Поздоровались с Денисом, наскоро чмокнули губами лбы родителей, продрогшие сели за стол и, обжигаясь, принялись пить горячий чай.
– Накупались до полусмерти! – качала головой Анна Сергеевна. – Ну разве так можно? Губы синие, носы синие, вместо рук – какие-то гусиные лапы…
– И ничего мы, мамочка, не замерзли… просто так, – отвечала младшая дочь Варя, стуча зубами по краю чашки. Худенькая, веснушчатая, с прямыми длинными ресницами вокруг влажных, по-детски синих глаз, она казалась моложе своих четырнадцати лет.
Старшая, Женя, была совсем взрослой девушкой с огромной черной косой и полной красивой грудью. Она в этом году кончила девятый класс и собиралась поступить в Московский университет на биохимический факультет.
– Вот простудитесь, тогда возись с вами, – ворчала мать.
– Да, новости! – вспомнила вдруг Женя. – Мустафу Ахтырова зарубили недавно топором. Нам Финочка Колосова сказала…
– Кто это Мустафа Ахтыров? – морща лоб, спросил Белецкий.
– А помнишь, папочка, мы ездили с тобой в прошлом году в Татарскую слободу и заходили в кооператив купить ниток для мамы. Так вот этот приказчик, черный такой… в феске. Помнишь? – залпом выпалила Варя, боясь, что не она первая, а Женя напомнит родителям, кто такой Мустафа Ахтыров.
– А-а-а… помню. Как же, очень хорошо помню… Кто же его убил и за что?
– Неизвестно. Следствие еще не закончено, – ответила Женя, облизывая ложку с вареньем.
Денис заерзал на стуле, встал, комкая в руках серую кепку. Ему неприятно было слышать разговор об убийстве.
– Спасибо. Мне идти надо.
– Что так скоро? – удивленно спросил Белецкий. – Нет, ты еще посиди маленько. Я хочу у тебя кое-что спросить. Какие ты, например, книжки за зиму прочитал?
Динис сразу оживился и даже снова сел.
– Много.
– Перечисли.
– Так… значит, "Домби и сын", потом – "Я люблю".
– Стой! – оборвал его Белецкий. – А кто автор "Домби и сына"?
Денис задумался.
– Нет, не помню, – решил он наконец.
– А я знаю! – подхватила Варя. – Это Чарльза Диккенса.
– Правильно! – одобрил отец. – Дальше! Какую вторую ты назвал? Только когда говоришь названье книги, то всегда говори и фамилию автора… Так как там?
– "Я люблю". Кажется, этого… как его… Авдеенко.
Белецкий поджал губы.
– Не знаю. Не читал. Вы, девочки, читали?
– Я читала, – кивнула головой Женя, – странная вещь. Как будто бы и ничего написана, и язык хороший, и образы запоминаются, но чего-то не хватает.
– Он что – современник? – спросил Белецкий.
– Да, конечно. Бывший беспризорник, между прочим.
Денис жадно прислушивался к разговору дочери с отцом. Кое-что ему было непонятно, а спросить он постеснялся. Что такое, например, "образы"? И решил, что спросит у Белецкого наедине.
– Хорошо, дальше. Что еще ты читал?
Денис стал перечислять длинный ряд книг, прочитанных им за зиму. Тут были: Майн Рид, Гюго, Бунин, Катаев, Шолохов, Киплинг, Есенин, Маяковский…
– Скажи, Денис, а кто тебе больше понравился, Есенин или Маяковский?
– Есенин.
– Почему?
– У Есенина все красиво… понятно, а Маяковский… он совсем непонятный, рубит как-то… а что к чему – не разберешь.
– Ну, ты еще не дорос, очевидно, до Маяковского. Маяковский – большой, очень большой поэт. Запомни это. Вот ты подрастешь, научишься понимать его и тогда согласишься со мной.
– А мне, папа, он тоже не нравится, – заметила Женя.
– Значит, и ты ничего не понимаешь.
– А мне он просто чужд и неприятен, – вставила Анна Сергеевна.
– Неприятен? – оживился Белецкий, поворачиваясь к жене. – Чем же он неприятен?
– Ты сам великолепно знаешь чем. Ну хотя бы вот этой строчкой: "Делайте жизнь с Феликса Дзержинского…" Нашел тоже пример, с кого делать жизнь. Назвал бы, скажем, Ломоносова, Менделеева, Эдиссона, Пржевальского, а то… заплечного мастера.
– Все это довольно сильно и убедительно, – согласился Белецкий, – пример, конечно, убийственный. Но видишь ли, Аня, в чем дело. Позволь я тебе изложу свою точку зрения на Маяковского. Ты затронула самую больную сторону творчества поэта – идейную; о ней мы и будем говорить, она-то и есть самое уязвимое место, ибо спорить о Маяковском как о поэте-мастере, я думаю, нам нечего. Можно признавать или не признавать формальную сторону его творчества, но отрицать, что он мастер, – нельзя. Прежде всего, позволь задать тебе вопрос: что послужило, по-твоему, мотивом к самоубийству?
– Неудачная любовь! – ответила за мать Женя.
– Очевидно, так, – подтвердила Анна Сергеевна.
– Да? – улыбнулся Белецкий. – "Любовная лодка?". Нет, дорогие мои, не это. То есть, конечно, с одной стороны и это, но мне кажется, что есть и другая причина, более сложная и глубокая. Маяковский был, прежде всего, человек искренний и прямой…
– Что? – удивилась Анна Сергеевна.
– Да, Аня, искренний. Очень искренний. И в этом-то вся суть дела. Ведь в каждой строчке, в каждом его слове сквозит искренняя большая вера в глубокий смысл того, что происходит в нашей стране.
– Ах, ты имеешь это в виду. Не спорю, – согласилась Анна Сергеевна.
– А вот представь: постепенно эта вера начинает угасать. Поэт побывал заграницей, сравнил кой-что. Он ждет, а воз ни с места. Только слова, слова и слова… И самое страшное состоит в том, что он – один из самых активных ораторов. И происходит чудовищное прозрение. Оказывается, что мельница, на которую он годами лил воду, сомнет не только его, но и миллионы других, тех, кого он так пылко звал за собой в своих произведениях… Теперь скажи, этого кризиса мало, чтобы в один прекрасный день покончить с собой?
Все молчали. Молчал и Денис, увлеченный горячей речью архитектора.
Он далеко не все понял из сказанного Белецким, но где-то в душе бессознательно уловил смысл его слов, и ему стало жаль погибшего поэта.
И еще уловил он, что разговор шел не только о Маяковском, а о чем-то гораздо большем и важном!..
Сумерки сгущались. Печально курлыкнув, пролетела одинокая чайка. По Волге тихо плыла лодка, отчетливо слышались в тишине всплески весел. Это ехал Ананий Северьяныч зажигать бакена. Белецкий долго следил за ним, попыхивая папироской.
– Не отец ли едет?
– Отец, – ответил Денис.
– А как твои комсомольские дела?
Денис вздохнул.
– Выгнали меня из комсомола.
– За что? – в одно слово спросили все члены семьи.
– А вот за драку… На Троицу.
Белецкий улыбнулся.
– Это, брат, плохо. Это тебе может сильно помешать в дальнейшем пробивать дорогу в жизнь. Постарайся искупить свою вину и поступи снова…
– Не одного меня выгнали, а и Мотика Чалкина и Мишку Сутырина. Ваське Годуну предупреждение сделали.
– А почему же вас без предупреждения выгнали?
– Нам еще весной секретарь ячейки предупреждение сделал.
– За что же?
– Мотику и Мишке за то, что из погреба Онучкина ведро со сметаной сперли…
– Не "сперли", а "украли", – поправил Белецкий.
– Ну, украли.
– И без "ну", пожалуйста. А ты за что выговор получил?
– А за это… как ее… за другую драку.
Все дружно рассмеялись.
– Опять за драку? – нахмурился Белецкий.
– В школе еще. Перед зачетами. Так, чепуха. С одним татарином подрался. Вот через это мне предупреждение и сделали.
– Не "через это", а "за это", – солидно поправила Варя, подражая отцу.
Денис мельком взглянул на нее и замолчал. Белецкий встал, прошел в комнату и через минуту вернулся, держа в руках толстенного роскошного Шиллера. Протянул книгу Денису.
– Читал?
– Нет.
– Тогда бери. Это я для тебя привез. Только чур не замарай, не порви.
– Нет, что вы!
Денис наскоро попрощался, нахлобучил на растрепанные волосы кепку и, держа книгу, словно икону, бросился бегом к калитке сада.
– Ой, парень, ой, парень… – покачал головой Белецкий.
– А красивый будет молодец, – предсказала Женя.
– Ну конечно, что-что, а это ты заметишь, – пошутила мать.
– Мама, я спать хочу… я так устала. И читать не буду, прямо в постель… – сообщила Варя и громко зевнула.
Над Татарской слободой взошла желтая луна и заполоскалась в посветлевшей Волге. Вспыхивали огоньки бакенов. На приплеске уютно кричали кулички. Запахло свежестью и клейкими листочками тополей.
Наступила ночь.