- Да ты и не пей, деточка,- наливая Сашеньке четверть граненого стакана подкрашенного вишневым сиропом медицинского спирта, увещевал ее, как маленькую, К. К. Грищук.- Пригубь, а там оно само пойдет… Итак, товарищи,- приосанившись и переходя на серьезный тон, продолжал Константин Константинович,- сегодня нашему главному хирургу, нашему уважаемому Адаму Сигис… Сигизмундовичу, исполнилось двадцать девять лет, еще годок - и стукнет тридцать, а там уж, как говорится, поедет он с ярмарки. А пока молодой, давайте за него выпьем!
Все сдвинули стаканы со спиртом, все были молодые, лихие, пили неразведенный, все были согласны с Грищуком, что после тридцати начинается старость. Сашенька не хотела, а взяла в руку свой стакан, под призывными взглядами всех поднесла его к общему кругу, стала чокаться со всеми подряд, и стакан плясал в ее дрожащей руке.
- Прошу, выпей за меня,- чуть слышно сказал Адам, но это прозвучало для нее как приказ, которого нельзя ослушаться, и вдруг чертики кувыркнулись в ее карих сияющих глазах, она звучно ударила своим стаканом о стакан Адама и, зажмурившись, выпила до дна все содержимое, как яд, с отвагой человека, готового распрощаться с жизнью. Вишневого сиропа была в том спирте едва ли десятая доля, так что Сашенька задохнулась и искры полетели у нее перед глазами.
- Воды! Воды! - закричал Адам.
Она запила водой, удушье чуть отступило, но горло казалось ободранным и больно саднило, как при ангине.
- С боевым крещением, солнышко! - ободряюще улыбнулся ей Грищук, его луженую глотку спирт не брал.
"Боже мой, я же клялась маме не пить! Я же клялась…" - пыталась казнить себя Сашенька, но с каждой минутой ей становилось все лучше, все веселее, и скоро она хохотала вместе со всеми и страшно обрадовалась, когда Грищук вдруг запел хрипловатым баритоном, и все ребята, включая Адама, дружно подхватили:
В маленькой светелке
Огонек горит.
Молодая пряха
У окна сидит.
Молода, красива,
Карие глаза,
По плечам развита
Русая коса.
Мужчины пели и смотрели на Сашеньку с обожанием и хмельной нежностью, которую еще называют телячьей. Саша молчала, все подумали, что она, наверное, безголосая. Потом они пели "Распрягайте, хлопцы, коней", потом "Хасбулат удалой, бедна сакля твоя", а Сашенька все молчала, щеки ее горели румянцем, и деревья, и лица, и небо плыли перед глазами. Так смешно, так радостно!
- Саша, давай, не стесняйся, давай, как можешь, мы все здесь не Шаляпины, подхватывай! - настойчиво попросил ее Константин Константинович.
- Я в хоре не могу,- вдруг сказала Саша.- Можно соло?
Все хоть и были уже под хмельком, но вмиг смолкли от неожиданности ее предложения.
- Да-давай,- почти шепотом сказал Константин Константинович,- конечно…
Адам смотрел на нее, что называется, во все глаза, во все свои эмалево-синие, необыкновенные, с легкой раскосинкой.
Сашенька встала, одернула гимнастерку, сложила на груди руки, взяла паузу и запела:
Средь шумного бала, случайно,
В тревоге мирской суеты,
Тебя я увидел, но тайна
Твои покрывала черты.
Лишь очи печально глядели,
А голос так дивно звучал,
Как звон отдаленной свирели,
Как моря играющий вал.
Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид,
А смех твой, и грустный, и звонкий,
С тех пор в моем сердце звучит!
Когда Саша закончила романс, никто не решился аплодировать, все были потрясены, а Константин Константинович даже заплакал, и эти его пьяные слезы сказали больше любых слов. Адам понял, что Сашенька пела для него, и произнес в полной тишине:
- Вот это подарок так подарок! Спасибо, от всей души!
Потом еще пили и пели до первых звезд. Теперь уже заводила песни Сашенька, а мужчины только подпевали. Сашенька еще выпила спирта с вишневым сиропом, но уже менее крепкого; ее пожалели, развели не так, как в первый раз, но все равно ей хватило, и она поплыла и уже ничего не помнила, кроме каких-то радужных пятен и хохота, ей от всего теперь было смешно, и она хохотала так, что охрипла…
Очнулась она под утро. Ей было жарко. Они лежали с Адамом обнаженные на ее узком топчанчике в грузовичке. Увидев, что она проснулась, Адам натянул на обоих простыню и обнял ее. Она уткнулась носом в его грудь и тихо-тихо заплакала, то ли от обиды, то ли от счастья, она и сама не осознавала от чего. Слезы принесли облегчение. Она окончательно пришла в себя, собралась с мыслями и сказала, как бы ни к кому не обращаясь:
- Вот я и фронтовая жена, а не белая ворона.
- Ну, это мы еще посмотрим,- буркнул Адам и крепко обнял ее, и они снова уснули, теперь уже до общей утренней побудки.
ХLVIII
В своем новом положении Сашенька испытывала двойственные чувства: она была так остро счастлива с Адамом, как никогда в жизни, и в то же время ее тяготило, что она действительно стала "фронтовой женой", что преступила клятву, данную матери, и теперь в ее дальнейшей жизни как бы ничто подобное не исключалось, ибо единожды солгав… Хорошо, что было много работы, и это затушевывало остроту и двусмысленность ее положения. Адам теперь ночевал у нее в грузовичке каждую ночь, и, даже засыпая, они крепко держали друг друга за руки.
- Ты чего держишь меня за руку? - как-то спросил он со смешком в голосе.
- Боюсь - вдруг исчезнешь! А ты чего? - в свою очередь насмешливо спросила Сашенька.
- Тоже боюсь,- как-то очень печально отвечал Адам.- Я все время за тебя боюсь - каждую минуту.
- А я за тебя,- сказала Сашенька.- Как-то мне не верится…
- Во что не верится?..
- Не знаю…- И она тихо заплакала, по обыкновению уткнувшись носом ему в грудь.- Сама не знаю. Может, я недостойна такого счастья?
- Ты недостойна? А кто же тогда достоин? Это скорее я…
- Никогда в жизни я так часто не плакала, а сейчас чуть что - глаза на мокром месте,- всхлипнула Сашенька.- Может, я сумасшедшая?
- Это нормально, не забивай себе голову. Это абсолютно нормально. Мне и то иногда хочется зареветь вместе с тобой - душа на разрыв! Почему - сам не знаю… Что-то томит меня, что-то жжет! Ладно, давай не будем…
- А ты стал лучше оперировать,- не к месту сказала Сашенька.
- Да, я знаю. Все только из-за тебя. Ты меня как бы приподнимаешь…
А на другой день после этого разговора опять навалилась такая тяжкая работа, что часов через сорок наступило то самое знаменитое запредельное торможение нервной системы, о котором Сашенька узнала еще в московском госпитале и которое ее новым коллегам пока еще не было знакомо. Познакомились…
Потом Адам с Сашенькой отсыпались часов восемнадцать, но все равно держали друг друга за руки - механизм уже выработался и почему-то не ослабевал, а только усиливался с каждым днем.
Прошел месяц после дня рождения Адама. Сашенька поняла, что она понесла. Профессия Адама Сигизмундовича также не позволяла ему оставаться в неведении. Скоро они объяснились.
- Что будет? - спросила Сашенька.
- Я очень рад… Все будет как у людей, поедешь рожать к своей матери. Все будет хорошо… Подожди-ка меня чуть-чуть.- И с этими словами он скорым шагом направился к палатке, в которой располагался начальник госпиталя.
Хотя стоял октябрь, но еще светило в чистом небе солнышко, последние погожие деньки теплой осени еще радовали, еще баловали фронтовой и прифронтовой народец. Ходили слухи, что не сегодня-завтра их госпиталь переведут во вторую линию фронта, поближе к передовой. По всему было видно, что битва за далекий отсюда приволжский город медленно, но верно входит в свой зенит, что немцам и на этом степном куске русской земли не удался их хваленый блиц-криг, что впереди еще большая бойня.
За месяц совместной жизни Сашенька так привязалась к Адаму, что временами ей казалось, будто он был у нее всегда. Она сразу стала смотреть за ним, как настоящая жена за настоящим мужем. Она видела, что многие девчонки завидуют ей, но это ее никак не трогало. Теперь в ее грузовичке был для нее настоящий дом.
Шофер этой полуторки, маленький, рыженький, конопатый Коля из Астрахани, старался ей во всем угодить и звал ее не иначе, как "товарищ старшая медсестра". Для него и Сашенька, и Адам Сигизмундович были большое начальство, и он их чтил искренне.
- У меня у самого мамка медсестричка, так я вашу работу знаю,- говорил Коля, которому было свойственно в разговоре перескакивать с пятого на десятое. Он и перескакивал.- А немцу сроду Сталинград не взять. Он же такой длин-ный, и весь вдоль Волги, ой-ё-ёй! Километров пятьдесят будет в длину, не меньше, куда им такой кусок схавать, подавятся! Там завод на заводе, и каждый - крепость. Один тракторный чего стоит! Подавятся[15]!
Сейчас, когда возле штабной палатки Адам Сигизмундович о чем-то разговаривал с Константином Константиновичем, маленький Коля открыл капот своей славной новенькой полуторки и что-то придирчиво осматривал в моторе.
Сашеньке было не слышно, о чем говорят Адам и К. К. (как звали за глаза начальника госпиталя), а говорили они следующее:
- Константин Константинович, у тебя есть какой-нибудь бланк, какая-нибудь печать?
- А как же? Имеется. Зачем?
- Понимаешь, ты должен зарегистрировать наш брак с Сашей и дать нам бумажку. Можешь?