"Не смей! - говорил он себе. - Не вздумай даже приблизиться к ней! Ты - грязный, ты - мусор, в тебе прячется зло. Оно - как бомба замедленного действия, и в какой момент взорвется она, когда полезет наружу то жуткое, темное, что прячется там, во мне… этого никто не знает."
Первую неделю декабря он не ходил к Борису Ефимовичу - тот заболел. Позвонил и отменил занятия. Но девятого, накануне пятницы - одного из двух дней в неделю, когда Саня приезжал к нему, старик объявил, что чувствует себя вполне сносно и назавтра ждет Саню. Тот обрадовался, собрал свои кисти и краски, и на другой день поехал на улицу Левитана.
Легкий морозец приятно бодрил, на темнеющем небосклоне зажглись первые звезды, и луна, янтарная, круглая, наливалась светом, становилась все ярче, все загадочней, наблюдая, как внизу суетятся маленькие, озабоченные создания… День растекался в сумерках, - короткий тающий зимний день, ожидая приближения ночи. Декабрь - царство ночи, ночь-владычица ворожила в эти дни над землей, припорашивала снежком пустынные улицы, искрилась в золотистом свете фонарей, ложилась под ноги и подгоняла домой: скорее, скорей, мало ли что таится во тьме, за поворотом…
Однако, до ночи было ещё далеко, хотя заметно стемнело. Сашка спешил побыстрей очутиться в тепле мастерской - с самого утра его подзнабливало. Дома было ужасно тоскливо и он решил выехать пораньше. Вот и знакомый дом под заснеженной крышей - всю неделю мело, и снежный покров, серебрясь, укрывал ветви елей, лежал на искривленных стволах старых яблонь, на засохших стеблях цветов в поселке художников, знаменуя приближение Нового года, с его хвойным запахом украшенной елки, теплым хлебным духом пирогов, вынутых из духовки, весельем, подарками, ожиданием чего-то нового и хорошего… Ах, как Сашка любил этот праздник!
Дорожка к дому была тщательно расчищена, у забора стояла прислоненной широкая дворницкая лопата. Над входом, под козырьком висел фонарик, и на крыльце образовывался от него теплый уютный круг света. А кругом темнота… Сашка вступил в этот круг, постоял в нем, чуть тронул рукой фонарик, тот закачался, и свет закачался тоже, а чистый искристый снег засверкал миллионами разноцветных искр, точно рассмеялся звонким веселым смехом… Сашке давно не было так спокойно и хорошо, как в этом круге света перед знакомой дверью. Кругом снуют тени, поселок тонет во мраке, а тут светится этот веселый снег, будто играет с ним, будто зовет куда-то, где нет ни боли, ни страха. А там, за дверью, наверное, вовсю кипит чайник, а заварной уж прикрыт вышитой белой салфеткой… сухарики с изюмом, пряники и баранки покоятся в вазочке, а может, старик припас и ещё чего - иногда он закатывал самые настоящие пиры: пек оладушки, поливал их земляничным вареньем и раскладывал на серебряном блюде свежие венгерские ватрушки, эклеры и ромовые бабы, которые Сашка очень любил…
Опасения, которые внушал Сашке Борис Ефимович, совершенно рассеялись, он понемногу стал привыкать к его несколько эксцентричной манере вести разговор, к его самоиронии, розыгрышам и ехидным "подколкам". У них начали устанавливаться самые настоящие дружеские отношения. И, странное дело, когда парень появлялся здесь, на улице Левитана, в этом гостеприимном доме, он забывал, что старый художник и есть тот самый старик, которого он избил… У него просто в голове не умещалось, что этот вот человек, который с таким вниманием и искренним интересом к нему относится и старается научить всему, что знает сам, когда-то полетел в лужу, сшибленный с ног, своим теперешним учеником! Что он ослеп из-за него! Его сознание отторгало эти жуткие факты, перед ним словно бы падал невидимый занавес, отделяя то, что случилось в тот поздний вечер, от настоящего. Сознание защищало само себя, а иначе оно бы расстроилось как скрипка, забытая под проливным дождем.
Сашка тщательно сбил веником, стоявшим у крыльца, снег с сапог, открыл дверь и вошел в прихожую. Голоса… У старика кто-то был. Слышался взволнованный девичий говорок, перебиваемый короткими репликами Бориса Ефимовича. Сашка отчего-то не захотел выдать своего присутствия и, сняв сапоги, на цыпочках приблизился к двери в комнату. Она была чуть приоткрыта. Он заглянул в щель… сердце стукнуло и понесло, точно скакун перед финишем. В жарко натопленной комнате за столом рядом с учителем сидела Марго! Она теребила отделанный кружевом край носового платочка, то и дело утирая слезы, всхлипывала и говорила, говорила… сбивчиво, нервно, взахлеб.
- Не называй меня так! Какая я деточка?! Ты как наша директриса, которая младших зовет "масюрочками". Масю-ю-рочки! - передразнила она директрису, выпятив нижнюю губку и вытянув шею.
- Не буду, Маргоша, не буду! Но все же ты прости меня, старика, но не могу я понять… Не врубаюсь, как вы говорите, и все! Чего ты боишься? Ну, понятное дело, театр - не училище. Понятно, что на тебя там смотрят косо. Что завидуют, да, и думают - выскочка! Но тебе-то какое дело до этого? Ты работай себе - и вся недолга!
- Да, ты понимаешь, меня просто в дрожь бросает от этих взглядов! И какая в них… даже не зависть, а ненависть! Они меня просто ненавидят! Конечно, они же артисты Большого театра! Артисты… а я ещё училище не закончила. И, конечно, все как один признанные или непризнанные гении, а другого и быть не может, знаешь, как носы дерут: ой-ей-ей, не подойди! И все смотрят на меня, прямо сверлят глазами… кажется, вся труппа за кулисами собирается, когда я репетирую.
- Так, это же хорошо! Это ж такая честь! Эк ты их болотце-то взбаламутила - все змеи выползли, чтоб поглядеть, как солнышко светит…
- Да, я просто цепенею от этого! - она всхлипнула и высморкалась в платок. - У меня ступор, понимаешь, ничего не получается, даже вертеться как следует не могу - заносит, а вращение, - ты ж знаешь, - это мое коронное!
- Ты у меня вся коронная! - любуясь племянницей, воскликнул Борис Ефимович, подливая ей чаю.
- Ага, как же! - скривилась Марго. - Твоя коронная растекается вся как сопля! И прыгать не могу: все тело точно свинцом наливается… Нет, дядюшка, завалю я спектакль, точно тебе говорю!
Сашка просто остолбенел: выходит, Маргарита приходится старику племянницей! И она - эта гордячка, прирожденный лидер, оказывается, может быть слабой, неуверенной в себе… Ну и дела! Он стоял за дверью ни жив, ни мертв, боясь пошелохнуться и выдать себя, но при этом стараясь не упустить ни слова…
- Дурочка моя, ничего ты не завалишь! - Борис Ефимович обнял Марго за плечи, слегка встряхнул и чмокнул в макушку. - У тебя дар Божий, недаром впервые доверили ученице взрослый спектакль танцевать. Ты ведь даже ещё не в выпускном, а уж приравнена к звездам Большого! Балеринскую партию тебе дали, а это вам не хухры-мухры! Ведь не одна твоя директриса этот вопрос решала, ведь и руководство театра идею её поддержало, так? Значит, верят в тебя, а тебе и делов-то - наплевать на шипение за спиной и спокойно, без мандража станцевать Машу. Театра без зависти и интриг не бывает, я тебе уж сто раз говорил… Ты сама на эту дорожку вступила, этот путь выбрала, так?
- Так-то так, но…
- Никаких "но"! Если ты сейчас, в самом начале не научишься на всю эту мышиную возню плевать с высокой колокольни, все, почитай ты пропала! Втянут, затопчут… а тебе свой талант беречь нужно. Ты за него перед Богом в ответе. А такие, которые спят и видят, лишь бы сковырнулась ты, с круга сошла, - всю жизнь вкруг тебя колыхаться будут. А ты будь выше этого. Тебе воля нужна железная, без этого ни один настоящий художник не состоится…
- Дядюшка, но ведь это одни слова, а на деле-то как? Как этого добиться? Вот ты говоришь: воля нужна и нельзя мандражировать, но если у человека страх, как с этим быть? Его ведь одними мысленными уговорами не прогонишь…
- Ты моя милая! Я тебя понимаю: страх в нас силен! Он, наверно, один из самых мощных рычагов, которые движут человеком… Но есть и другое чувство, которое посильнее будет, - любовь! Вера, надежда, любовь - три кита, которыми земля держится. Даже над самой глубокой пропастью они упасть не дадут! Ты же любишь дело свое, ты живешь им, своим балетом, и надеешься, что сумеешь много радости людям дать… и им, и себе. Ведь так?
- Так, конечно.
- Ну вот! - Борис Ефимович поднялся из-за стола, где он сидел рядышком со своей племянницей, и принялся ходить вкруг него, взмахивая правой рукой в такт словам, а левую засунув в карман. - И держись их: веры, надежды… А любовь… да, ты сама как живая любовь, ты только на себя посмотри, ведь от тебя свету в комнате больше прибавилось!
- Дядюшка, не преувеличивай!
- А я и не преувеличиваю, так оно и есть. А страх… Ох, милая моя девочка, нельзя отворять эту дверь. За ней прячутся тени… Они могут вырваться и пробраться в самую душу к тебе, поселиться в ней… нет, я тебя не пугаю! Но ты должна знать. Представь, что каждая наша мысль, - конечно, не пустая, случайная, а серьезная и осознанная, что она - это дверь в тот мир, где рождаются все замыслы, все идеи, все образы… В тонкий мир. А мы, человеки, особенно те, которые шибко талантливы, как бы считываем эти знаки… мы чувствуем их нутром, сердцем, и в реальности, - в нашей физически ощутимой реальности, - мы способны воплотить эти высшие замыслы то, что существует в мире тонком как прообраз, идея… Может, я непонятно говорю, скажи, если сути не уловила.
- Нет, я поняла, - Марго несколько успокоилась и внимательно слушала своего дядю. - Ты хочешь сказать, эти два мира связаны между собой: наш и невидимый… тонкий, правильно?
- Точней не бывает!
- И наши мысли, творчество - это как бы мостик, который связывает их, так?
- Именно так, молодец!
- А страх… он тебя разрушает. Он мешает этой сверхпроводимости, потому что вызывает к жизни то, что нам будет мешать. То, что доведет до беды, только уже настоящей, не мысленной… Так я тебя поняла?