"Как у нее здесь неприветливо!" - подумала она. И новые мысли забродили в голове: что-то словно упрекало Евлалию за то, что рядом с ней, среди тупых, не любящих никого женщин, томилось вот это юное создание, - томилось, как она, почти в такой же темнице, но не в добровольной, а тягостной для нуждающейся в ласке и свете детской души…
Образ милой сестры вставал перед нею, и в чертах смуглого личика она узнавала Мелитину, узнавала и себя - обе они вышли в мать.
Мелитины уже не было в живых, когда случилось несчастье, подкосившее жизнь Евлалии. Но будь Мелитина жива, она не оставила бы сестру, Евлалия понимала это. Неужели же теперь она даст погибнуть ее ребенку? Ответ был ясен: ни за что.
"Я должна быть теперь при ней… Потом я всегда могу вернуться к прежней жизни", - успокаивала себя Евлалия.
- Здесь сыро и нехорошо… - сказала она стоявшей у порога няньке. - Отнесем ее ко мне. Или, может быть, ты боишься?!. Так ступай, я и одна справлюсь.
- Ну что вы, матушка, коли вам жизни своей не жалко, так неужто ж мне, старой, себя беречь? - покорно ответила нянька.
- Поди же, приготовь у меня постель. Вынь чистое все…
Евлалия распоряжалась, как будто она никогда ничего иного не делала. Она послала няньку, а сама, оставив забывшуюся полусном девочку, вышла во двор и направилась в кухню.
Прислуга перепугалась, как при виде покойника, явившегося из гроба, и повскакала с мест. Евлалия спокойно и властно спросила:
- Кто ездил за доктором?
- Я-с… - вытянулся Слюзин, с которого от страха мгновенно даже хмель слетел.
- Куда?
- Тут недалеко… военный доктор…
- Ступайте и попросите его немедленно опять.
Ей надо было знать, что делать с ребенком. Агния уехала, не оставив никаких распоряжений никому, кроме Лушки, а та с перепугу убежала из дома к куме, заявив, что не вернется, "хоть бы ее волоком волокли".
Доктор приехал через час и немало удивился, найдя больную в другой обстановке, а рядом с ней - вместо трех исчезнувших бесследно старух - красивую, очень бледную девушку в черном платье, которая отрекомендовалась ему теткой больной.
- Я… не знала, что племянница заболела. Меня… не было… - смущаясь, объяснила она ему. - Но теперь я останусь при ней… скажите мне все, что надо делать.
- Но… вы знаете, что болезнь очень заразительна? - осведомился доктор.
- Я не боюсь! - спокойно ответила Евлалия.
- Вот и отлично! Кто не боится, того зараза не тронет! - улыбнулся доктор, и улыбнулся он такой доброй улыбкой, что Евлалия, сама не заметив как, ответила ему тенью улыбки и подумала: "Какие у него славные глаза".
Доктор назначил лечение и прибавил:
- Сиделку-то я вам все-таки пришлю… Надо будет и ванны делать и вообще… всякую черную работу. Вы-то сами не очень здоровы. А?.. - с сомнением посмотрел он на Евлалию.
- О, я совсем здорова! - смущаясь, ответила она.
- Ну вот… значит, первым делом - компресс, ну и все, как я сказал.
- Я все помню… Так до завтра?
- Непременно-с.
Доктор уехал, а у Евлалии сразу оказались полны руки дел. Надо было посылать в аптеку, распорядиться ванной, устроить компресс, дезинфекцию. Нужно было денег: того, что нашлось у няни, не хватало.
Послали Слюзина в монастырь к Агнии с письмом, которое произвело впечатление разорвавшейся бомбы на Агнию Дмитриевну. Она, кажется, была более испугана и удивлена, чем обрадована, но махнула рукой и послала сестре денег и поклон.
- Бабушка! Слышите? Евлалия-то вышла!
- Ну, вышла и вышла… довольно уж… посидела и будет. Говорила я ей… не стоит запираться… вон погода-то какая… а она не слушала. А вышло-то по-моему.
- Да ведь заразится, боюсь!..
- Помолимся, помолимся, авось Бог и помилует, - ответила старуха. - Закажи молебен Пантелеймону Целителю.
- Денег просит… Я послала: мне что ж, мне ее не надо, у меня все ее цело… - взволнованно продолжала Агния. - Не бесприданница ведь… Да и не свои будет тратить… Из Мелитининых пойдет!.. - сообразила она. - Только бы не заразилась… Экая шальная, прости, Господи! Ведь сказал доктор, сиделку пришлет… Все не по-людски…
- Отслужи, отслужи Пантелеймону, - бормотала старуха.
X
Тем временем в рябининском доме пошло новое, не похожее на прежнее существование. Молодая жизнь боролась с опасной болезнью - боролась мучительно, задыхаясь, с бредом, горячкой и судорогами; упорно и страстно отстаивала ее Евлалия, набросившаяся на деятельность, как умиравший от голода на еду. Толстая, здоровая сиделка и Антипьевна помогали ей, и понемногу болезнь поддавалась лечению.
Изо дня в день приезжал доктор. Лицо его сначала становилось все озабоченнее и озабоченнее, потом прояснилось, и опять на нем стала появляться улыбка, которая так понравилась Евлалии.
"Говорят, по улыбке можно судить о человеке; если так, то доктор, должно быть, очень хороший человек!" - думала Евлалия.
К доктору она сразу почувствовала большое доверие и даже не рассердилась на него, когда он ей как-то сказал:
- Вам, сударыня, самой надо полечиться; извольте-ка у меня попить железа да гуляйте каждый день: ишь, сад-то у вас какой, как будто и не в Петербурге, а вы ведь совсем не гуляете.
- Почему вы думаете? - удивилась Евлалия.
- Да уж вижу… Правда… ведь? Сознайтесь-ка!
- Правда…
- Ну, то-то и есть. А вы извольте гулять, а то я вам не позволю за больной ходить!..
Евлалия должна была обещать доктору, что будет гулять, но не исполнила этого обещания. Ей как-то невозможным казалось сделать этот последний шаг к обычному порядку жизни. То, что она делала для Литы, другое дело, но для себя… Однако доктор не дал ей задумываться.
- Гуляли? - спросил он назавтра, смотря на нее пристально красивыми серыми глазами, в которых светилась мягкая, чуть насмешливая доброта.
- Нет… - опустила она голову.
- Нехорошо, нехорошо. А ну, пожалуйте-ка сюда, покажите мне ваш сад… - усмехаясь, сказал он и, растворив дверь на балкон, шутливо подал Евлалии руку.
Она повиновалась ему почти помимо воли, и, опустясь со ступенек балкона, они вышли в старый сад.
- Благодать-то какая!.. Не воздух, а мед! - сказал доктор.
Евлалия жадно вдыхала аромат сада.
Цвели липы, и их медовый запах густо насыщал все кругом. Старые деревья покрыты были золотистым налетом цветов.
Над ними гудели пчелы; в лучах солнца толклась мошкара; небо было ярко-голубое.
Молча прошли они аллею. Евлалия, как во сне, глядела на кусты красных "сердечек", на полуразвалившиеся качели, от которых остались одни столбы, и вдруг упала на скамью, закрыв лицо руками, и заплакала.
Доктор дал ей выплакаться.
Он понимал, что его "здоровая" пациентка, кажется, больше нуждается в лечении, чем больная, и что в душе у нее что-то творится. И ему было жаль молодое существо не только как врачу, но и как человеку.
Как человек он мог только догадываться о причине ее бледности и печального выражения больших глаз, но как врач он определил малокровие и решил вылечить девушку хотя бы помимо ее воли.
Профессиональное самолюбие заставило его захотеть, чтобы Евлалия стала опять сильной, здоровой и цветущей, как и должно быть в таком возрасте. А к этому прибавилась и симпатия к грустной девушке.
Доктор Зворянцев был еще молодой человек, не так давно потерявший любимую мать. С год тому назад он перевелся из провинции в Петербург, где чувствовал себя очень одиноким. Работы у него было меньше, чем в земстве, и он как-то обрадовался серьезному делу. Но его живо заинтересовала не столько маленькая пациентка, сколько эта бледная, печальная девушка, живущая уединенно в этом старом доме.
- Простите меня, доктор! - не смотря на него, прошептала Евлалия, утирая слезы, когда успокоился взрыв острого горя.
- Полно, полно, чего там! - добродушно возразил ей доктор. - Нервочки у нас пошаливают: я вас заставлю обтираться каждый день мокрой простыней, и все пройдет.
Он действительно начал следить за тем, чтобы она исполняла все его предписания, и они замечательно помогли Евлалии. То есть, в сущности, помогали не столько обтирания и прогулки, сколько наполнившаяся вдруг деятельностью жизнь, страстная нежность выздоравливающей Литы и заботливое внимание и дружеское отношение молодого доктора.
Теперь, каждый раз говоря по привычке "До завтра!", Евлалия произносила эти слова не машинально, как обычные слова прощания. За ними виднелся целый день тихого ожидания и спокойной уверенности в том, что завтра в это же время задребезжит звонок, и Антипьевна впустит его, такого сильного, красивого и спокойного, и опять он повозится с Литой, расцветавшей с его приходом, а потом поведет Евлалию в сад и заставит "делать моцион".
Теперь Евлалия больше не плакала в саду; они с доктором все больше дружились и разговаривали, как будто были знакомы друг с другом давным-давно.
Он ей рассказывал о большом городе на Волге, откуда он был родом, о своем детстве, о своей матери. Она тоже рассказала ему о себе, и наконец даже про последние семь лет…
Когда все это было высказано, она почувствовала себя совсем легко и просто с доктором.
Он задумчиво слушал ее, очевидно, сочувствуя ее горю. А потом сказал ей:
- Да, вот когда мама умерла, я, знаете, сам чуть с ума не сошел. Она для меня всем была. Но… знаете, что спасло меня от полного отчаяния?
- Что?
- Больные мои. Некогда было о себе думать… надо было лечить, ездить. Как раз в то лето холера была; так, знаете, до того доходило, что по три ночи подряд ложиться не приходилось. А как потом доберешься до постели, так мертвым сном заснешь. И вошел в колею.