- Нет, это я собственно для вас, а что касается письма…
В передней хлопнула наружная дверь, зашлепали босые ноги, от сильного удара локтем отворилась дверь комнаты, - и вошла Даша, растрепанная девушка с глупым лицом, в грязном ситцевом платье. В одной руке у нее была бутылка водки, в другой она держала подносик, жестяной, покоробленный, с расколупанною на нем картинкою. На подносике стояли тарелочка с селедкою и тарелочка с моченою брусникою с яблоками. Все это установила она на зеленом сукне письменного стола, вылетела из комнаты, вернулась через полминуты с тремя рюмками, двумя ложками и вилками, со стуком поставила все это на стол и скрылась. Шестов и его гости в это время молчали.
- Я вчера писал Алексею Иванычу, - заговорил Шестов, - мне кажется, довольно определенно. Что же намерен он теперь сообщить мне?
- Он очень сердится, - ответил Оглоблин. - Рвет и мечет.
- Да, он весьма раздражен, - подтвердил Гомзин.
- Ну, мне кажется, - сказал Шестов, - сердиться и раздражаться скорее я имею право. Гомзин наставительно стал объяснять:
- Вы должны были иметь в виду, что он теперь так взволнован и огорчен. Вполне естественно, что он сказал что-нибудь резкое. Но он положительно говорил нам, что не сказал ничего оскорбительного.
- Решительно ничего оскорбительного, - подхватил Оглоблин. - Однако, не выпить ли хлебной слезы?
- Налейте, - отрывисто сказал Гомзин и спросил Шестова:-Мы не понимаем, чем же вы недовольны?
Оглоблин налил все три рюмки, взял одну, стукнул ею по краям двух других, потом крикнул:
- Сторонись, душа, оболью!
И выпил. Широкою ладонью обтер губы, зацепил на ложечку брусники и сказал:
- Ну, господа, что ж вы? Не отставайте. Гомзин выпил, сделал такое лицо, как будто проглотил гадость, и пробурчал:
- Этакий сиволдай!
Он потянулся за брусникою.
- Вы не понимаете? - сказал Шестов. - Он в моей квартире вел себя безобразно. Я ему это и написал.
- Нет, позвольте, - сердито возразил Гомзин, - вы должны сказать, чем вы оскорбились. Иначе, помилуйте, что же это будет?
- Да, конечно, - сказал Оглоблин, - нам надо знать, мы все-таки по поручению… ну, и все такое. А то что ж пороть горячку из-за пустяков.
- Да вы какое именно поручение имеете? - досадливо спросил Шестов.
- Да вот, - объяснил Гомзин, - Алексей Иваныч очень раздражен и желает получить от вас объяснение письма.
- Какое ж ему объяснение? Ведь он оскорбил, а не я.
- Да что тут валандаться! - решительно сказал Оглоблин. - Вы на дуэль вызываете?
"А что, - подумал Шестов, - желаю ли я с ним драться, с этим?.. Фи, гадость какая!"
Брезгливо поморщился и ответил:
- Это, кажется, понятно. Уж это от него зависит принять вызов, или извиниться, или еще что выбрать.
- В таком случае, - сказал Гомзин, - нам необходимо знать, что именно вы считаете оскорбительным.
Шестов опустил глаза. Стало совестно рассказывать о вчерашней грубой сцене. Сказал:
- Я просил Василия Марковича Логина принять на себя в этом деле переговоры, - прошу вас к нему обратиться.
Гомзин и Оглоблин переглянулись.
- Ну, этого мы не можем сделать, - сказал Гомзин, - мы еще не получили полномочий.
- Зачем же вы пришли? - спросил Шестов. Взволнованно заходил по комнате.
- Да нам, собственно, надо знать, в чем именно… Шестов говорил бешено-тихим голосом.
- В том именно, что он вчера пришел, когда меня не было, сел на кресло, положил ноги на диван и говорил оскорбительные слова моей тетке. Понятно?
- Позвольте, - сказал Оглоблин, - что ж такое? Ну, он вчера выпил лишнее, ну что ж из того.
- Надеюсь, однако, что вы теперь имеете что сказать Алексею Иванычу, а о прочем обратитесь к Василию Марковичу.
- Хорошо, мы это передадим, - говорил Гомзин, - но еще раз говорю, что Алексей Иваныч раздражен. Впрочем, я уверен, что теперь он снабдит нас достаточными полномочиями. Поэтому я посоветовал бы вам поспешить окончить это дело. Алексей Иваныч шутить не любит. Так вот, мы предлагаем вам взять письмо назад.
- Господа, я просил бы вас прекратить: ведь уж все сказано.
- В таком случае имею честь… Гомзин церемонно раскланялся.
- Имею честь… - также церемонно повторил Оглоблин и вдруг прибавил:-А вы вашей рюмки так и не выпили? Распоясной-то? Вы, может быть, по утрам не употребляете этого крякуна? Я ведь также, но…
- Константин Степаны"! - строго позвал Гомзин-
Он стоял уже в дверях.
- Сейчас, сейчас. Но, видите ли, опохмелиться. Так уж я вашу хлобысну.
- Ну, однако, это черт знает что, - проворчал Гомзин. - Послушайте, Константин Степаныч! Оглоблин придержал рюмку у рта.
- Ась? - откликнулся он.
- Ну чего же один лакаешь, свинья! - энергично выругался Гомзин. - Налей и мне за компанию.
- Это дело, - похвалил Оглоблин.
Он налил Гомзину и поучительно сказал:
- Нет питья лучше воды, как перегонишь ее на хлебе.
Друзья выпили и закусывали. Шестов угрюмо смотрел на них.
- Хорошая брусника! - похвалил Оглоблин.
- Эге! - отозвался Гомзин. Оглоблин опять обратился к Шестову:
- Право, оставили бы, голубчик. Эх, чего там задираться! Возьмите назад письмецо, - вот мы его с собой приволокли. Ась, возьмете?
Оглоблин ласково всовывал в руки Шестова письмо, которое вынул из кармана. Шестов молча отстранился.
- Ну как знаете. А только он очень сердится. Распрощались, ушли.
В тот же день к вечеру Вкусов посетил Логина и объявил ему, что дуэли не допустит.
Глава тридцать четвёртая
Нета стояла на одном конце качельной доски, Андозерский на другом. Качались. В этом неудобном положении Андозерский успел объясниться в любви - и получил отрицательный ответ.
- Остановите качели, - сказала Нета.
- Я люблю вас, - повторил Андозерский.
Он стал поддавать слабее, но не останавливался.
- Жалею вас, - насмешливо сказала Нета. Держась за веревки и качаясь, они перекидывались отрывочными восклицаниями.
- Все бы отдал, - страстно восклицал он.
- Пустите! - гневно крикнула Нета.
- Добьюсь любви.
- Довольно!
- Любовь-великая сила.
- Пустите!
- Вы будете моею.
Нета вдруг сильно взмахнула качели. Она и Андозерский стояли с раскрасневшимися щеками и горящими глазами и все сильнее подбрасывали ногами доску, словно состязались в дерзании.
- Ты будешь моею!
- Никогда!
Замолчали. Качель взлетела так высоко, как только позволяли веревочные подвесы. Большие зубцы гипюрового воротника развевались и били Нету по лицу. Вдруг Андозерский заметил, что Нета сильно побледнела; ее глаза загорелись; вся она подвинулась к одному краю доски и как-то странно перебирала руками.
" Спрыгнет!" - догадался Андозерский.
Сильным напряжением задержал взмахи качелей. Нета сделала движение, но прежде, чем успела приготовиться к прыжку, уже Андозерский стоял на земле и удерживал доску. Нета сделала шаг к середине доски. Андозерский схватил ее за талью, снял с доски и поставил на землю. Нета тяжело дышала. Повторила:
- Никогда!
- Увидите! - ответил он.
Она отвернулась, хотела уйти. Он опять схватил ее. Губы его почти касались ее щеки. Но она вывернулась и убежала.
"А, эта не уйдет!" - подумал Андозерский.
Отправился в дом и отыскал хозяина. Их беседа в кабинете Мотовилова была недолга. Потом Мотовилов пришел с Марьею Антоновною.
Когда Андозерский уходил, у него был вид победителя.
- Садись и слушай, - сказал Мотовилов Нете, когда она вошла в кабинет.
- И благодари отца, - прибавила Марья Антоновна.
Нета села на рогатом стуле, зацепилась пышным бантом кушака и стала освобождать его. Не любила этой комнаты с неуютною мебелью.
"Сидел бы сам!" - думала про отца.
А Мотовилов очень удобно развалился на низеньком диване. Рядом важно торчала его коротенькая жена.
- Так вот, мать моя, - сказал Мотовилов дочери, - тебе счастье, - в генеральши метишь.
- Не имею ни малейшего желания, - капризно ответила Нета.
- Я имею сообщить тебе приятную для нас, твоих родителей, новость: Андозерский просит у нас твоей руки.
- Совершенно напрасно хлопочет! - решительно сказала Нета.
Мотовилов строго посмотрел на нее, а Марья Антоновна сказала наставительно:
- Не капризничай, Нета, - он прекрасный молодой человек.
- И на такой хорошей дороге, - подхватил Мотовилов.
- Да я уж люблю другого, - сказала Нета.
- Вздор, мать моя! Выкинь дурь из головы: за Пожарским тебе не бывать!
- А за Андозерского я не пойду!
- Слушай, Нета, - внушительно сказал Мотовилов, - я тебе серьезно советую, - подумай!
- Подумай, Нета, - сказала Марья Антоновна.
- А иначе тебе худо будет. Я из тебя дурь выбью, не беспокойся. И актеру не поздоровится.
Нету подвергли беспрестанному домашнему шпынянью. Отец призывал ее раза по два на день в кабинет и читал длинные наставления, - должна была стоять и слушать.
- Я устала, - сердито сказала она во время одного такого выговора.
- Ну так стань на колени! - прикрикнул отец.
И ей пришлось еще долго слушать его, стоя на коленях.
Мать пилила понемножку, но почаще. Юлия Степановна подпускала шпильки. Видеться с Пожарским Нете не удавалось, но сумела-таки переслать ему записку.