- Ах, мать твоя курица! Но, но, миленькие, валяй напропалую! Во что матушка не хлыстнет!
Пожарский и Гуторович ходили обнявшись и напевали легкомысленные песенки.
Крикунов тоже раскис, без устали молол жиденьким, гаденьким голосенком сальные анекдотцы и замазывал их рыхлым смешком. Оказалось, что запас этой дряни у него велик. Память у него была хороша, особенно на мелочи и пустяки.
Молин, опьянелый от водки и от избытка чувств, подходил к певцам, целовался с ними, мямлил трогательные слова. При этом детские лица делались испуганными, каменели. Кому приходилось целоваться, открывали глаза, вытягивали губы, принимали глупый, оторопелый вид; потом обдергивали блузы, виновато озирались, смущенно крутили пальцы, а носы их против воли морщились от противно-перегорелого запаха водки и от того особого тепловато-аптечного аромата, которым был пропитан Молин, как все эти мужчины, которые, подобно ему, вечно возятся с лекарствами против секретных болезней.
От мальчиков Молин переходил к девицам и непослушным языком говорил неповоротливые любезности. Валя вздумала пококетничать. Это разлакомило и разнежило Молина- Охватил ее талью потною рукою. Она с громким хохотом отстранилась. Молин вдруг запустил широкую лапу за лиф Валяна платья. Лиф затрещал. Валя неестественно громко взвизгнула. Ее голос покрыл все звуки шумного веселья. Убежала в другие комнаты чиниться. Молин было за нею. Удержали.
Молин еще долго путешествовал из комнаты в комнату. Наконец ослабел, рухнул в зале на пол и мгновенно заснул. Гомзин говорил сторожу, тоже сильно пьяному:
- Послушай, Михей, ты ему подушку достань.
- Нет у мена теперь подушки, - отвечал Михей-
- Ну вот! Ты сходи к Галактиону Васильевичу и спроси, - убеждал Гомзин.
- Какая теперь подушка! - резонно говорил Михей. - Разве можно им теперь подушку подложить? Голова у них теперь тяжелая! Разве можно их теперь беспокоить? Бог с ними, пусть выспятся.
- Так нельзя, ты говоришь? - спросил Гомзин.
- Известно, нельзя. Сами изволите знать, - человек тяжелый, как им теперь подушку? Да помилуйте, да так им много лучше, потому в прохладе.
Мальчишки затянули: "На заре ты ее не буди". Кто-то догадался наконец прогнать их по домам.
Глава тридцать третья
Днем, когда Шестова не было дома, пришел Молин. На звонок отворил Митя. Молин спросил:
- Дома Шестов?
Мальчик опасливо посмотрел и ответил:
- Нет его. Мама дома.
Молин вошел в гостиную, сел на кресло. Митя пошел за матерью в кухню. Молин от нетерпения топал ногами. Наконец пришла Александра Гавриловна; ее лицо раскраснелось от кухонного жара. Молин не встал и не здоровался. Хрипло сказал:
- Деньги принес за квартиру. Александра Гавриловна села в другое кресло. Спокойно ответила:
- Напрасно беспокоитесь, - мы могли бы и подождать: может быть, вам теперь нужны деньги.
Митя стоял в соседней комнате. Выглядывал из дверей. Был в старенькой блузе, босиком.
- Ну, уж это не ваше дело, - сказал Молин, - принес, так берите.
- Как угодно,
- Да вы мне расписку дайте.
- Митя! - позвала Александра Гавриловна. - Принеси чернильницу и бумагу.
- Сейчас, - откликнулся Митя и скрылся.
- А то скажете, что не получали.
- Это уж вы напрасно.
- Нет, не напрасно, знаю я вас, черт вас возьми! - запальчиво закричал Молин.
Митя принес лист почтовой бумаги и стеклянную чернильницу репкою на деревянном блюдце и с пробкою с оловянным верхом. Не ушел, остался у стола. Отнял с той половины стола, где сидела мать, вязаную скатерть, чтоб мелкие дырочки не мешали писать. Молин вытянул ноги и тяжелым каблуком надавил Митину ногу. Митя покраснел и тихо отошел, стараясь, чтобы мать ничего не заметила. Александра Гавриловна спросила:
- Потрудитесь сказать, что я должна написать. Молин диктовал, злобно ухмыляясь:
- Пишите: получила за квартиру десять рублей от каторжника Алексея Молин а.
Александра Гавриловна написала первые слова и с удивлением поглядела на Молина.
- Ну да, вы хотели меня на каторгу послать, вот и пишите.
- Ну уж этого я, воля ваша, не напишу: вы толком скажите, что дальше писать.
Молин настаивал и возвышал голос:
- Нет, вы пишите, что от каторжника! Митя вмешался.
- Пиши, мама: от Алексея Иваныча Молина, потом число сегодняшнее и подпись. Вот и все.
Александра Гавриловна отдала расписку Молину. Прочел, злобно усмехнулся, положил расписку в боковой карман измятого, пыльного сюртука и потянулся в кресле.
- Так-то, Александра Гавриловна, удружили вы мне!
Александра Гавриловна вздохнула и сказала:
- Ну, еще кто кому удружил, неизвестно.
- Вы мне не все веши отдали.
- Уж этого не знаю: вы потребовали, чтоб ваши вещи отправили к отцу Андрею, и сами не пришли, - ну Егорушка все вещи к нему и отправил.
- Одной колоды карт нет, - угрюмо настаивал Молин.
- Уж это вы спросите у Егора, - я не знаю.
- Прикарманили. Да вы у меня, может быть, и еще что-нибудь слимонили, из ношеного, для сынка вашего, оборвыша.
- Вы забываетесь, Алексей Иваныч. Вы пришли, когда я одна…
- Ты не одна, мама, - сказал Митя.
Смотрел на Молина, и на лице его была гримаса отвращения и досады. Мать положила руку ему на плечо. Сказала:
- Ох уж ты!
Молин злобно засмеялся.
- Да я и денег передал что-то уж очень много. Сомневаюсь я, - что-то уж очень начетисто. Обакулили меня.
Молин еще больше развалился в кресле и положил ноги на диван.
- Да что вы, батюшка, - укоризненно сказала Александра Гавриловна, - белены объелись? Опомнитесь, постыдитесь!
- Грабители! Черти проклятые! - бурчал Молин. Митя задрожал в руках матери. Рванулся вперед. Крикнул звонко:
- Как вы смеете так себя вести! Уберите ноги с дивана! Сейчас уберите и уходите вон- Вы нарочно пришли, когда Егора дома нет, чтоб здесь накуражиться. Уходите, или я вас в окно выброшу.
Молин встал и глядел на мальчика злобно и трусливо. Александра Гавриловна тянула Митю за плечи назад и шепотом унимала его. Митя отбивался.
- Оставь, мама, он-трус, он только куражится. Он не посмеет драться.
Молин сделал плаксивую гримаску, подставил Мите лицо и жалобно сказал:
- Ну что ж, ругайте меня, бейте, плюйте мне в лицо, я ведь каторжник, меня можно.
- А не хотите уходить, - говорил Митя, - я пошлю за Егором, вы с ним и объясняйтесь, а маме не смейте дерзостей делать. Ждите, коли хотите, и сидите смирно.
- Да, как же, я буду Егора Платоныча ждать, а вы бранить будете, еще в угол поставите! Нет, черт с вами, уж я лучше уйду. Прощайте, благодарю за ласку.
Молин круто повернулся и пошел к выходу. В дверях он зацепил локтем за косяк, - руки он держал растопыренными из чувства собственного достоинства. С треском вывалился из комнаты, повозился в передней, ощупал выходную дверь, громко захлопнул ее за собою и тяжко загрохотал сапогами по лестнице. Со двора в открытые окна доносились его громкие ругательства и чертыханья.
- Ах ты, аника-воин! - говорила Мите мать. - Вот подожди, нажалуется он Мотовилову-достанется тебе на орехи.
- Как же это?
- А так: позовут тебя в гимназию, высекут так, что до новых веников не забудешь, да и выгонят.
- Ну, этого не могут сделать.
- Не могут? А кто им запретит? Очень просто, возьмут да и попарят сухим веником.
- Ах, мама, какие ты говоришь… Этого и в правилах нет.
- Они в правила смотреть не станут, а посмотрят тебе под рубашку, да и начнут блох выколачивать. Вот ты и будешь знать, как звать кузькину мать. Знаешь: с сильным не борись, с богатым не судись.
На другое утро к Шестову явились Гомзин и Оглоблин. Торжественный вид и помятые лица: пьянствовали всю ночь. Хриплыми с перепою голосами осведомились, дома ли Шестов. Шестов услышал их, вышел в переднюю. Обменялись торопливыми рукопожатиями. Гомзин, сердито сверкая зубами, сказал:
- Мы к вам по делу.
Оглоблин молча покачивался жирным телом на коротеньких ногах. Шестов пригласил их в кабинет. Гомзин и Оглоблин уселись, помолчали, потом взглянули один на другого, оба разом сказали:
- Мы…
И остановились и опять переглянулись. Шестов сидел против них с опущенными глазами, то раскрывая, то закрывая перочинный нож о четырех лезвиях, в белой костяной оправе.
Наконец Гомзин сказал:
- Мы пришли от Алексея Иваныча.
- Послушайте-ка, - вдруг заговорил Оглоблин, - дайте-ка нам по рюмочке пользительной дури. Гомзин строго взглянул на него. Шестов встал.
- И если б можно, - продолжал умильным голосом Оглоблин, - чего-нибудь кисленького: соленого огурчика, бруснички,
- Да, именно, бруснички, - оживился вдруг Гомзин, и белые зубы его весело улыбнулись, - голова что-то побаливает.
- Знаете, начокались, - пояснил Оглоблин. Шестов постарался придать себе полезный вид и отправиться за водкою. Когда он вышел, Гомзин сказал вполголоса:
- Пить у него не следовало бы: всячески говоря, он - подлец.
Оглоблин лукаво усмехнулся и сказал:
- Да что ж, голубчик, по мне, пожалуй, хоть и не пить. Ну его к черту, в самом деле!
- Ну теперь уже, раз что просили, надо по рюмке… Шестов вернулся, сел на свое место. Сказал:
- Сейчас принесут.
- Нас прислал Алексей Иваныч, - объявил Гомзин. - Вы писали ему вчера письмо.
Шестов вдруг вспыхнул и заволновался. Сказал:
- Да, писал и почти жалею об этом.
- Так и передать прикажете? - насмешливо спросил Оглоблин.