- Пьян? Вот еще! Важное дело! И господа пьют. Вот в нашей школе учитель пьет здорово, а где научился? В семинарии, обучили в лучшем виде, всем наукам, и пить, и, значит, за девочками.
- Спиридон, уходи до греха, - строго сказал Мотовилов.
- Чего уходи! Куда я пойду? Ежели теперь моя жена… Ты мне жену подай, - взревел яростно Спирька, - а не то я, барин, и сам управу найду. Есть и на вас, чертей…
Но тут Спирьку подхватили мотовиловские кучера и извозчики, за которыми успел сбегать проворный Биншток. Спирька отбивался и кричал:
- Ты меня попомни, барин: я тебе удружу, я тебе подпущу красного петуха.
Но скоро крики его затихли в отдалении. Общество усиленно занялось развлечениями. Все делали вид, что никто ничего не заметил. Тарантина затянула веселую песенку, ей стали подтягивать. Нестройное, но громкое- и веселое пение разносилось по лесу, и звонкий вой передразнивал его.
Биншток придумывал, что бы сказать приятное Логину, доказать, что он не клевещет на Логина, а сочувствует. Подошел к Логину и сказал, делая серьезное лицо:
- Несчастный человек-этот Спиридон. Мне его очень жалко!
- Да? - переспросил Логин.
- Правда! И я думаю, что все беды народа от его невежества и малой культурности. Я часто мечтаю о том времени, когда все будут равны и образованны.
- И мужики будут щеголять в крахмальных сорочках и цилиндрах?
- Да, я убежден, что такое- время настанет.
- Это будет хорошо.
- Еще бы! Тогда не будет этой захолустной тосчищи: общество везде будет большое. И вообще у нас много предрассудков. Вот хоть брак. Дети Адама женились на сестрах, отчего же нам нельзя?
- В самом деле, как жаль!
- Или древние пользовались мальчиками, а мы отчего же?
- Да, все предрассудки, подумаешь!
- Но прогресс победит их, все это будет впоследствии, и свободный брак, и все, и вольная проституция.
- Именно.
- А какую стишину он сляпал! - осклабился Биншток.
- Вам нравится? Биншток фыркнул.
- Еле выдержал!
- Ну что, канашка-соблазнитель, - сказал подошедший Гуторович, - что ж барышень забыли? Евлалия, живописная раскрасавица, поди, соскучилась!
- А ну ее! - досадливо сказал Биншток и отошел. Пьяный Баглаев подходил то к одному, то к другому и таинственно шептал:
- А ведь Спирьку-то Логин подуськал, никто, как он, уж это, брат, верно. Уж я знаю, мы с ним приятели.
- Ты врешь, Юшка, - сказал Биншток.
- А, ты не веришь? Мне, голове? Ах ты немецкая штука! Эй, ребята, - заорал Баглаев, - немца крестить, Быньку! В воду.
Подвыпившие молодые люди с хохотом окружили Бинштока и потащили его к ручью. Биншток хватался за кусты и кричал:
- Костюмчик испортите, вся новая тройка! Скандал.
Глава двадцать четвёртая
Царский день. К концу обедни церковь наполнилась. Чиновники с важным положением в городе пыжились впереди, в мундирах и при орденах. Сбоку, у клироса, стояли их дамы. И они, и оне мало думали о молитве; они крестились с достоинством, оне с грациею, и в промежутке двух крестных знамений вполголоса сплетничали-так было принято. Барышни жеманились и часто опускались на колени от усталости. Одна из них молилась очень усердно; прижав ко лбу средний палец, стояла несколько мгновений неподвижно на коленях, с глазами, устремленными из-под руки на образ, потом кончала начатое знамение и прижималась лбом к пыльному полу.
Дальше стояла средняя публика: чиновники помоложе, красавицы из мещанского сословия. Еще дальше- публика последнего разбора: мужики в смазных сапогах, бабы в пестрых платочках. Седой старик в сермяге затесался промеж средней публики, истово клал земные поклоны, шептал что-то. Два канцеляриста, один маленький, сухонький, тоненький, как карандаш, другой повыше и потолще, бело-розовое лицо вербного херувима, подталкивали друг друга локтями, показывали глазами на старика и фыркали, закрывая рты шапками.
Впереди слева стояли рядами мальчишки, ученики городского училища. Стояли смирно, исподтишка щипались. В положенное время крестились, дружно становились на колени. Детские лица были издали милы, и очень красивы были коленопреклоненные ряды, особенно для близоруких, не замечавших шалостей. За ними стоял Крикунов. Молитвенно-сморщенное лицо; злые глазки напряженно смотрели на иконостас и на мальчишек; маленькая головка благоговейно покачивалась. Новенький мундир, сшитый недавно на казенный счет по случаю проезда высокопоставленной особы, стягивал его шею и очень мало шел к его непредставительной фигурке.
Мальчик лет двенадцати, пришедший с родителями, молился усердно, делал частые земные поклоны. Когда подымался, видно было по лицу, что очень доволен своею набожностью.
Певчие, из учеников семинарии и начальной при ней школы, были хороши. Пели на хорах, как ангелы. Регент, красное лицо, свирепая наружность, увесистый кулак. Зазевавшиеся дискантики и сплутовавшие альтики испытывали неоднократно на своих затылках силу регентовой длани. Поэтому шалили только тогда, когда регент отворачивался. Публика не видела их, слушала ангельское пение и не знала, что уши певцов, изображавших тайно херувимов, находятся в постоянной опасности.
День выдался жаркий, сухой. В соборе становилось душно. Логин стоял в толпе; мысли его уносились, и пение только изредка пробуждало его. Потные лица окружающих веяли на него истомою.
Молебен кончился. Особы и дамы их прикладывались к кресту; они и оне старались не дать первенства тому, кто по положению своему не имел на то права.
К Логину подошел Андозерский в красиво сшитом мундире. Спросил:
- Что, брат, жарища? А как ты находишь мой мундир, а? Хорош?
- Что ж, недурен.
- Шитье, дружище, заметь: мундир пятого класса, почти генеральский! Это не то, что какого-нибудь восьмого класса, бедненькое шитьецо. А ты что не в мундире?
- Ну что ж, - с улыбкою ответил Логин, - мой мундир восьмого класса, - что в нем? Бедненькое шитьецо!
- Да, брат, я многонько обскакал тебя по службе. Что ж ты не тянешься?
- Это для мундира-то?
- Ну, для мундира! Вообще, мало ли. Ну да ты, дружище, и так по-барски устраиваешься.
- Это как же?
- Да как же: свой казачок, обзавелся, вроде как бы крепостного, - да еще какой смазливый.
В голосе Андозерского прорвалась нотка злобного раздражения. Логин усмехнулся. Спросил:
- Уж не завидуешь ли?
- Нет, брат, я до мальчиков не охотник.
- Ты, мой милый, как я вижу, до глупостей охотник, да и до глупостей довольно пошлых.
- Ну, пожалуйста, не очень.
- Только ты вот что скажи: сам ты сочинил свою эту глупость или заимствовал от кого и повторяешь?
- Позволь, однако я, кажется, ничего оскорбительного…
- А ну тебя, - прервал Логин и отвернулся от него.
Андозерский злобно усмехнулся. Язвительно подумал:
"Не нравится, видно!"
Слова о казачке он слышал от Мотовилова, счел их чрезвычайно остроумными и повторял всякому, кого ни встречал, повторял даже самому Мотовилову.
Дома Логин нашел приглашение на обед к Мотовилову; были именины Неты. По дороге встретил Пожарского. Актер был грустен, но храбрился. Сказал:
- Великодушный синьор! Вы, надо полагать, направляете стопы "в ту самую сторонку, где милая живет"?
- Верно, друг мой!
- Стало быть, удостоитесь лицезреть мою очаровательную Джульетту! А я-то, несчастный…
- Что ж, идите, поздравьте именинницу.
- Гениальнейший, восхитительный совет! Но, увы! Не могу им воспользоваться, - не пустят. Формально просили не посещать и не смущать.
- Сочувствую вашему горю.
- Ну, это еще полгоря, а горе впереди будет.
- Так тем лучше, - значит, "ляг, опочинься, ни о чем не кручинься"!
- А великодушный друг сварганит кой-какое дельце, а? Не правда ли?
Пожарский схватил руку Логина, крепко пожимал ее и умильно смотрел ему в глаза, просительно улыбался. Логин спросил:
- Какое- дело? Может, и сварганим.
- Будьте другом, вручите прелестнейшей из дев это бурнопламенное послание, - но незаметным манером.
Пожарский опять сжал руку Логина, - и сложенная крохотным треугольником записочка очутилась в руке Логина. Логин засмеялся.
- Ах вы, ловелас! Вы моему другу дорогу перебиваете, да еще хотите, чтоб я вам помогал.
- Другу? Это донжуан Андозерский-ваш друг? Сбрендили, почтенный, - не валяйте Акимапростоту, он вам всучит щетинку. Да вы, я знаю, иронизировать изволите! Так уж позвольте быть в надежде!
Когда Логин здоровался с Нетою, он ловко всунул ей в руку записку. Нета вспыхнула, но сумела незаметно спрятать ее. Потом она долго посматривала на Логина благодарными глазами. Записка обрадовала ее, - она улучила время ее прочесть, и щеки ее горели, так что ей не приходилось их пощипывать.
Перед обедом у Мотовилова в кабинете сидели городские особы и рассуждали. Мотовилов говорил с удвоенно-важным видом:
- Господа, я хочу обратить ваше внимание на следующее печальное обстоятельство. Не знаю, изволили вы замечать, а мне не раз доводилось наталкиваться на такого рода факты: после молебна младшие чиновники, наши подчиненные, выходят первыми, а мы, первые лица в городе, принуждены идти сзади, и даже иногда приходится получать тычки.
- Да, я тоже возмущался этим, - сказал Моховиков, директор учительской семинарии, - и я, между прочим, вполне согласен с вами.
- Не правда ли? - обратился к нему Мотовилов. - Ведь это возмутительно: подчиненные нас в грош не ставят.
- Это, енондершиш, вольнодумство, - сказал исправник, - либерте, эгалите, фратерните!
- Следует пресечь, - угрюмо решил Дубицкий.