Глава четырнадцатая
У Кульчицкой званый вечер. Было еще не поздно, когда пришел Логин, но уже почти все собрались. Виднелись нарядные платья дам и девиц; были знакомые и незнакомые Логину молодые и старые люди в сюртуках и фраках.
Еще в его душе не отзвучали тихие уличные шумы, грустные, как и заунывный шелест воды на камнях, за мельничною запрудою. Призраки серых домов в лучах заката умирали в дремлющей памяти, как обломки старого сна. Светлые обои комнат, в которых вечерний свет из окон печально перемешивался с мертвыми улыбками ламп, создавали близоруким глазам иллюзию томительно-неподвижного сновидения.
Переходил из комнаты в комнату, здоровался. Чувствовал, что каждое встречное лицо отражается определенным образом в настроении. Черты пошлости и тупости преобладали мучительно. Самое неприятное впечатление произвела семья Мотовилова: жена, маленькая, толстенькая, вульгарные манеры, злые глаза, грубый голос, зеленое платье, пышные наплечники, - сестра, желтая, сухая, тоже в зеленом, - Нета, глуповато-кокетливый вид, розовое открытое платье, - Ната, беспокойно-задорные улыбки, белое платьице, громадный тройной бант у пояса, - сын гимназист, гнилые зубы, зеленое лицо, слюнявая улыбка, впалая грудь, развязные любезности с барышнями помоложе.
Встречались и милые лица. Были Ермолины, отец и дочь. Логин почувствовал вдруг, что скука рассеялась от чьей-то улыбки. Осталось чувство мечтательное, тихое. Хотелось уединиться среди толпы, сесть в углу, прислушиваться к шуму голосов, отдаваться думам. С неохотою вошел в кабинет хозяина, где раздавался спор, толпилась курящая публика.
- А, святая душа на костылях! - закричал казначей Свежунов, толстый, красный и лысый мужчина.
- Мы все о Молине толкуем, - объяснил Палтусов Логину.
- Да-с, я готов с крыши кричать, что поступки следователя возмутительны: запереть невинного человека в тюрьму из личных расчетов! - говорил Мотовилов.
- Неужели только из личных расчетов? - осторожным тоном спросил инженер Саноцкий.
- Да-с, я утверждаю, что из-за личных столкновений, и больше не из-за чего. Прямо это говорю, я на правду- черт. И вы увидите, это обнаружится: правда всегда откроется, как бы ни старались втоптать ее в грязь. Мы все ручаемся за Молина, я предлагал какой угодно залог, - он продолжает держать его в тюрьме. Но это ужасно, - невинного человека третировать вместе со злодеями! И только по навету подкупленной волочаги!
- Всего лучше бы, - сказал исправник Вкусов, старик с бодрою осанкою и дряхлым лицом, - эту девицу по-старинному высечь хорошенько, енондершиш.
- Я надеюсь, - продолжал Мотовилов, - что нам удастся обратить внимание судебного начальства на это возмутительное дело и внимание учебного начальства на настоящих виновников гнусного шантажа.
- А не лучше ли подождать суда? - спросил Логин.
- На присяжных надеетесь? - насмешливо и губо спросил казначей Свежунов. - Плоха надежда, батенька: наши мещанишки его засудят из злобы и дела слушать не станут как следует.
- Чем он их так озлобил? - улыбаясь спросил Логин.
- Не он лично, - пробормотал смущенный казначей.
- Позвольте, - перебил Мотовилов, - что ж, вы считаете справедливым тюремное заключение невинного?
- Во всяком случае, - сказал Логин, - агитация в пользу арестанта бесполезна.
- Выходит, по-вашему, что мы занимаемся недобросовестной агитацией?
- Помилуйте, зачем же так! Я не говорю, что ж, прекрасные намерения. Но одних добрых намерений, я думаю, мало. Впрочем, правда обнаружится, вы в этом уверены, чего же больше?
- Правда для нас и теперь ясна, - сказал отец Андрей, старый протоиерей, который имел уроки и в гимназии и в городском училище, - потому нам и обидно за нашего сослуживца: напрасно терпит человек. Не чужой нам, да и всячески по человечеству жалко. Надо только дивиться тому поистине злодейскому расчету, который проделан из-за товарищеской зависти. Дело ясное, тут и сомнений быть не может.
- Поступок недостойный дворянина, - сказал Малыганов, наставник учительской семинарии, который, слушая, то лукаво подмигивал Логину, то почтительно склонялся к Мотовилову.
- Нехороший человек ваш Шестов, - говорил отец Андрей Логину. - Помилуйте, он мою рясу однажды пальтом назвать вздумал. На что же это похоже, я вас спрошу?
- А слышали вы, - спросил Логина Палтусов, - как он назвал нашего почтенного Алексея Степаныча?
- Нет, не слышал.
- Это, изволите видеть, у нас в училище, говорит, почетная мебель.
- А своего почтенного начальника, - сказал Мотовилов, - уважаемого нами всеми Крикунова он изволил назвать сосулькой!
- Не без меткости, - сказал со смехом Палтусов.
- Конечно, - внушительно продолжал Мотовилов, - у Крикунова фигура жидковатая, но к чему глумиться над почтенными людьми? Непочтительность чрезмерная! на улице встречается с женой, с дочками, не всегда кланяться удостоит.
- Он близорук, - сказал Логин.
- Он атеист, - возразил отец Андрей сурово, - сам признался мне, и со всеми последствиями, то есть, стало быть, и в политическом отношении. И тетка его - бестия преехидная, и чуть ли не староверка.
- Мове! - сказал Вкусов. - Вся публика на него обижается. Вот Крикунов - так учитель. Такому не страшно сына отдать.
- А если ухо оборвет? - спросил Палтусов.
- Ну, кому как, - возразил исправник. - В их училище иначе нельзя, такие мальчишки, все анфан терибли. "Рабы и деспоты в одно время", - думал Логин. Опять мстительное чувство подымалось в нем ярыми порывами и опять сосредоточивалось на Мотовилове.
- Что ни говорите, - заговорил вдруг Палтусов, - славный парень Молин: и выпить не дурак, да и относительно девочек малый не промах.
- Ну, уж это вы, Яков Андреевич, напрасно, - укоризненно сказал Мотовилов.
- А что же? Ах да… Ну да ведь я, господа, от мира не прочь.
- Однако, - сказал Логин, - ваше мнение, кажется, не сходится с тем, что решил мир.
- Глас народа-Божий глас, - оправдывался Палтусов посмеиваясь. - Однако не выпить ли пока, стомаха ради?
В столовой был приготовлен столик с водками и закусками. Выпили и закусили. Исправник Вкусов увеселял публику "французским" диалектом:
- Дробызнем-ну! - шамкал он беззубым ртом, потом выпивал водку, закусывал и говорил:-Енондершиш! Это постуденчески, так студенты в Петербурге говорят.
- А что это значит? - страшивал с зычным хохотом отец Андрей.
- Же не се па, благочинный бесчинный, - отвечал исправник. - А ну-тка, же манжера се пти пуасончик. Эге, се жоли, се тре жоли, - одобрял он съеденную сардинку.
А его жена сидела в гостиной, куда долетали раскаты хохота, и говорила:
- Уж я так и знаю, что это мой забавник всех развлекает. У нас вся семья ужасно веселая: и у меня темперамент сангвинический, и дочки мои - хохотушки! О, им на язычок не попадайся!
- В вас так много жизни, Александра Петровна, - томно говорила Зинаида Романовна, - что вам хоть сейчас опять на сцену.
- Нет, будет с меня, выслужила пенсию, и слава Богу.
- Выходной была, а туда же, - шепнула сестра Мотовилова, Юлия Степановна, на ухо своей невестке.
Та смотрела строго и надменно на бывшую актрису, и даже не на нее самое, а на тяжелую отделку ее красного платья; но это, впрочем, нисколько не смущало исправничиху.
- Вы какие роли играли? - с видом наивности спрашивала актриса Тарантина, красивая, слегка подкрашенная полудевица.
Наши барыни ласкали ее за талант, а в особенности за то, что она была из "хорошей семьи" и "получила воспитание".
Гомзин сидел против нее и готовил на ее голову любезные слова, а пока тихонько ляскал зубами. Его смуглое лицо наклонялось над молодцеватым, но сутуловатым станом, а глаза смотрели на актрису плотоядно, - издали казалось, что он облизывается, томясь восточною негою.
- Когда я была в барышнях, - рассказывала в другом углу гостиной молоденькая дама - лицо вербного херувима, приподнятые брови, - поехали мы раз в маскарад…
- Со своим веником, - крикнул выскочивший из столовой казначей.
- Ах, что вы! - воскликнула дама краснея. Рядом с дамою, которая недавно была в барышнях, сидела Анна. Пышные плечи в широких воланах шелковой кисеи. Цвет платья как нежная кожица персика. Все оно легко золотилось, и золотистые отсветы ложились на смуглое лицо и шею. Крупные желтые тюльпаны, которыми с правой стороны была заткана юбка, казалось, падали из-под бархатного темно-красного кушака. Перчатки и веер цвета сгёте. Белые бальные легкие башмачки. Медленная улыбка алых губ. В широких глазах ожидание.
Звуки интимного разговора долетали до нее из укромного уголка.
- Давно мы с вами не видались, Михаил Иваныч, - притворно-сладким голосом говорила Юлия Петровна, дочь Вкусова от первой жены, девица с мужественною физиономиею, красным носом, маленькими черненькими усами, высокая, ширококостная, но сухощавая.
Ее собеседник-учитель Доворецкий, толстенький коротыш, лицо приказчика из модного магазина. Разговор ему не нравился; он досадливо краснел, пыхтел и оглядывался по сторонам, но Юлия Петровна преграждала путь огромными ногами и тяжелыми складками голубого платья.
- Да, это давно было, - сухо ответил он.
- Ведь мы с вами были почти как невеста и жених.
- Мало ли что!
- Почему бы не быть этому снова? Ведь вы уже делали мне предложение.
- Нет, я не делал.
- Не вы, так Ирина Авдеевна от вас, вес равно.
- Нет, не все равно.
- Папаша вам даст, сколько вы просили.
- Я ничего не просил, я не алтынник.
- Он даже прибавит двести рублей.