- Не знаю, право. В детстве и у меня было все, как у всех, и весь обиход, и удобные мысли. С такими радужными надеждами ждала я, когда буду большая… Ну, вот я и большая. А жить-то оказалось трудно. И надежды испарились незаметно, как вода на блюдце. Остались только большие запросы от жизни. А люди везде одни и те же, тусклые, ненужные мне. И все везде неинтересно, вся эта рутина жизни, и эти скучные привычки. А жажда все растет.
- Что ж, это у всех бывает. Мы утоляем эту жажду работою, стремлением к самостоятельности, к господству над людьми.
- Работа! Самостоятельность! К чему? Это все очень легко, но это все не то. Я жить хочу, жить жизнью, а не выдумками.
- Работа-закон жизни.
- Ах, эти слова! Может быть, это умные слова, но забудьте их. Ведь я не в переплете живу, - у меня кожа и тело, и кровь, молодая, горячая, скорая. Меня душит злоба, отчаяние. Мне страшно оставаться. Все это, я чувствую, бессвязно и бестолково, - я говорю не то, что надо, слова не слушаются… Мне надо уйти и сжечь… сжечь все старое.
- Я вас понимаю. Жизнь имеет свои права, неодолимые. Она бросает людей друг к Другу, и незачем сопротивляться ей.
- Да? И вы так думаете? Это очень нелепо, что я вас пригласила. И знаете ли зачем? Чтобы сказать: возьмите меня.
Бледное лицо ее все дрожало волнением и страстью, и глаза не отрываясь, смотрели на Логина. Их жуткое-, испуганное выражение притягивало его странным обаянием. Сладостное и страстное чувство закипало в нем, - но было в сознании что-то холодное, что печально и строго унимало волнение и подсказывало сдержанные ответы. Произнося их, он чувствовал, что они глупы и бледны и что каждый из них что-то обрывает, совершает что-то непоправимое. Сказал:
- Загляните в себя поглубже, испытайте себя. Клавдия не слушала. Продолжала:
- Хоть на время. Разбейте мне сердце, - потом бросьте меня. Будет горе, но будет жизнь, а теперь нет выхода, я точно перед стеною. Пусть вы меня не любите, все равно, спасите меня! Пожалейте меня, приласкайте меня!
- Вы безумны, Клавдия Александровна. И что вам из того, если и я заражусь вашим безумством? Клавдия вдруг вся зарделась. Сказала:
- Я знаю, вы говорите это потому, что уже любите… Нюточку.
- Я? Анну Максимовну? О нет… едва ли… Но почему…
- Да, вы этого и сами, может быть, не знаете, а она вас пленила быстрыми глазками, умными речами из книжек и деланною простотою-кокетством простоты.
Логин слегка засмеялся.
- Вот уж, кажется, в ком нет кокетства!
- Не спорьте. Это дразнит ваше нечистое воображение, - босые ножки богатой барышни на пыльных дорогах. Эта перехватившая через край простота, то, что никто и нигде не делает, - как же, то заманчиво, любопытно!
- Вы несправедливы.
- Я думала, вы оригинальнее. Увлечься девочкой, пустою, как моя ладонь, и сладкою, как миндальный пряник, за то только, что ее полупомешанный отец начинил ее идеями, - вряд ли она хорошо их понимает, - и за то, что он приучил ее не бояться росистой травы!
- Максим Иванович-умный человек.
- Ах, пусть он чудо по уму! Но послушайте, - я красивее Анютки и смелее ее. И что в ней хорошего! Все в ней обыкновенно, - здоровая деревенская девица.
- В ней есть настоящая спасающая смелость, - горячо сказал Логин, - а не та раздраженная и бессильная дерзость, которая крикливо говорит в вас.
- Что вы говорите! Я смелее ее и не побоюсь того, что испугает Нюту. Вот, хотите? Я приду к вам, я…
- Вы красавица, и вы смелая, - перебил ее Логин. - Вы, может быть, правы, - я, может быть, люблю ее, - да и вы, - вы тоже любите кого-то.
- Да?
- Вам пора любить. Идите к нему с этою жгучею страстью.
- Вы разве не знаете, что женщины не прощают того, что вы сделали теперь?
- Я дал вам добрый совет, но… Если бы вам понадобилась грубая подделка под любовь…
Клавдия стояла у выхода из беседки и надевала перчатки. Глаза ее и Логина встретились. На лице Клавдии отразилась безумная ненависть. Она быстро вышла из беседки.
Глава восьмая
Около четырех часов дня Логин сидел в гостиной предводителя дворянства Дубицкого. Хозяин, тучный, высокий старик в военном сюртуке, - отставной генерал-майор, - благосклонно и важно посматривал на гостя и грузно придавливал пружины широкого дивана.
Здесь все строго и чинно. Тяжелая мебель расставлена у стен в безукоризненном порядке. Все блещет чистотою совершенно военною: паркетный пол гладок, как зеркало, и на нем ни одной пылинки; лак на мебели и позолота на карнизах стен как только что наведенные; медь и бронза словно сейчас только отчищены. В квартире торжественная тишина. Двери повсюду настежь. У Дубицкого много детей, но ни малейшего шороха сюда не доносится, разве только изредка прошелестят где-то недалеко осторожные шаги.
Логину тяжело говорить о деле, для которого он пришел. Знает, что надо сказать приятное генералу, чтобы достигнуть успеха, но противно лицемерить. Становится уже досадно, что взял на себя неудобное поручение. Но говорить надо: Дубицкий все чаще вопросительно посматривает и хриплым голосом произносит все более отрывочные фразы.
- Прошу извинить меня, Сергей Иванович, за докуку, - сказал наконец Логин, - я к вам в качестве просителя.
Дубицкий не выразил на своем угрюмом лице с низким лбом и узкими глазами ни малейшего удивления и немедленно ответил:
- Вижу!
Логин хмуро усмехнулся. Подумал:
"Чем это я так похож на просителя?"
- Хотите знать почему? - спросил Дубицкий, но не дождался ответа и объяснил сам: - Если бы вы не с просьбою пришли, то положили бы ногу на ногу, а теперь вы их рядом держите.
Дубицкий захохотал хриплым, удушливым смехом, от которого заколыхалось все тучное туловище.
- Однако, - сказал Логин, - наблюдательность вашего превосходительства изощрена.
- Да-с, любезнейший Василий Маркович, повидал я людей на веку. Вот вы с мое поживите, так у вас ни зуба, ни волоса не останется, а я, как видите, еще не совсем развалина.
- Вы замечательно сохранились, Сергей Иванович, вам еще далеко до старости.
- Да-с, я старого лесу кочерга. В мое время не такие люди были, как теперь. Теперь, вы меня извините, слякоть народ пошел; а в мое время, батюшка, дубовые были. Ну-с, так чем могу служить?
Логин начал объяснять цель своего прихода. Дубицкий прервал с первых слов, даже руками замахал.
- Да, да, знаю! Почуяв, бывший учитель, как не знать, сокол ясный! Уволен, уволен. Пусть себе отправляется на все четыре ветра, мы к нему никаких претензий не имеем.
- Но, Сергей Иванович, я бы просил вас на первый раз быть снисходительным к молодому человеку.
- Что вы мне про первый раз толкуете! Кто человека первый раз укокошит, тоже снисходительно отнестись прикажете? Или по-вашему, по-новому, не вор виноват, а обокраденный, ась?
- Вина молодого человека, ваше превосходительство, зависела только от его неопытности, если можно назвать ее виною.
- Можно ли назвать виною! - воскликнул Дубицкий. - Вы изволите в этом сомневаться? Это - неуважение к старшим, это дурной пример для мальчишек. Их надо приучать к субординации.
Дубицкий сердито пристукнул кулаком по ручке кресла.
- Он хотел приветствовать исправника, - с некоторою вялостью заговорил опять Логин, - оказать ему почтение, да только не знал, как это делается. Да и, право, не большая вина; ну, первый руку подал, - кому от этого вред или обида?
- Нет-с, большая вина! Сегодня он с начальником запанибрата обошелся, - завтра он предписанием начальства пренебрежет, а там, глядишь, и пропагандою займется. Нет, на таких местах нужны люди благонадежные.
- Конечно, - продолжал Логин, - наш исправник весьма почтенный человек…
Дубицкий хмыкнул не то утвердительно, не то отрицательно.
- Нам всем известно, что Петр Васильевич вполне заслуженно пользуется общим уважением.
- Насколько могут быть уважаемы исправники, - угрюмо сказал Дубицкий.
- Но, Сергей Иванович, лучше бы ему великодушно оставить это и не так уж сердиться на молодого человека. И так ведь могло случиться, что Петр Васильевич сам подал повод.
- Чем это, позвольте спросить? - грозно воскликнул Дубицкий.
- Я, ваше превосходительство, позволяю себе только сделать предположение. Могло случиться, что Петр Васильевич вошел в класс немножко, как у нас говорится, вросхмель, с этакой своей добродушной физиономией, и отпустил приветствие на своем французском диалекте, что-нибудь вроде: мерси с бонжуром, мезанфанты, енондершиш! Учитель, понятное дело, и расхрабрился. Дубицкий хрипло и зычно захохотал.
- Могло быть, могло быть, - повторял он в промежутках смеха и кашля. - Изрядный шут, сказать по правде, наш исправник. В школы, по-моему, он некстати суется, у нас там недоимок нет. Но во всяком разе я ничего тут не могу: уволили.
- Вы, ваше превосходительство, это можете переменить, если только пожелаете.
- Я не один там.
- Но кто же, Сергей Иванович, пойдет против вас? Вам стоит только слово сказать.
- Ничего, поделом ему. Нельзя ему в этом училище оставаться: соблазн для учеников.
- А в другое нельзя ли? - с осторожною почтительностью осведомился Логин.
- В другое? Ну, об этом мы, пожалуй, подумаем. Но не обещаю. Дас, любезнейший Василий Маркович, дисциплина-первое дело в жизни. С нашим народом иначе нельзя. Нам надо к старинке вернуться. Где, позвольте вас спросить, строгость нравов? На востоке, вот где. Почтение к старшим, послушание… Вот я вам моих поросят покажу, - вы увидите, какое- бывает послушание.