Оба перевода очень близки к подлиннику, от которого они отступают лишь в малой мере, лишь в несущественных деталях. (В начале первого стихотворения - в подлиннике - поэт проходит не мимо "окна", а мимо "дома", во втором же стихотворении у Гейне нет слов про Новый и Ветхий Завет, а упоминается небо, про которое говорит поп.) Соблюдено решающее - весомость простых слов, их пропорции, противопоставления, неожиданность сочетаний ("Я только в глаза твои верю, в злое сердце твое" - здесь очень ощутим контраст с традиционно сентиментальным "добрым сердцем").
Этот Гейне очень серьезен. И серьезность является у Тынянова тем основным эмоциональным тоном, на котором искрится во всей своей изобретательности остроумие поэта и дает себе волю его беспощадная насмешка.
Многие стихотворения Гейне имеют многоплановый характер, и сатира сочетается в них с иронической фантастикой. Среди переведенных Тыняновым стихотворений таковы "Мария-Антуанетта", "Бог Аполлон", "Белый слон". Гейне здесь не только блестящ, но и причудлив, сложен в выборе образов и воплощающих их слов. Насколько удавалось Тынянову соблюсти эти черты в переводе, может иллюстрировать, например, отрывок из "Белого слона" - то место, где астролог дает королю Сиама совет, как исцелить слона, заболевшего от любви:
Хочешь спасти ведь, хочешь слона ведь
В млекопитающем мире оставить,
Пошли же высокого больного
Прямо к франкам, в Париж, - и готово!
...Как весело, любо живешь, спешишь
В тебе, любезный город Париж!
Там прикоснется твой слон к культуре,
Раздолье там его натуре.
Но прежде всего открой ему кассу,
Дай ему денег по первому классу,
И срочным письмом открой кредит
У Ротшильд-freres на Rue Laffitte 1.
Да, срочным письмом - на миллион
Дукатов примерно. Сам барон
Фон Ротшильд скажет о нем тогда:
"Слоны - милейшие господа".
"Willst du ihn retten, erhalten sein Leben,
Der Saugetierwelt ihn wiedergeben,
O Konig, so schicke den hohen Kranken
Direkt nach Paris, der Hauptstadt der Franken.
...Es lebt sich so lieblich, es lebt sich so sub
Am Seinestrand, in der Stadt Paris!
Wie wird sich dorten zivilisieren
Dein Elefant und amьsieren!
Vor allem aber, o Konig, lasse
Ihm reichlich fьllen die Reisekasse,
Und gib ihm einen Kreditbrief mit
Aub Rotschild frиres in der rue Laffitte.
"Ja, einen Kreditbrief von einer Million
Dukaten etwa; - der Herr Baron
Von Rotschild sagt von ihm alsdann;
Der Elefant ist ein braver Mann!"
[Если хочешь спасти его, сохранить ему жизнь, вернуть его царству млекопитающих, то пошли, о король, высокого больного прямо в Париж, в столицу франков.
...Так мило, так сладко живется на берегах Сены, в городе Париже! Как приобщится там к цивилизации и как поразвлечется твой слон!
Но прежде всего, о король, вели щедро наполнить ему дорожную казну и дай ему аккредитив на братьев Ротшильд на улицу Лаффитт.
Да, аккредитив примерно на миллион дукатов - тогда и господии фон Ротшильд скажет о нем: "Слон - славный человек!"]
Словесная виртуозность в неожиданном, насмешливом соединении нарочито возвышенного или изысканного (вроде "высокого больного") и фамильярно-просторечного (вроде стиха: "Прямо к франкам, в Париж, - и готово!"), шутливые составные рифмы (вроде "слона ведь" - "оставить") или рифмы неравноударные выступают у Гейне и требуются переводчику не только в сатирических (как здесь), но и в глубоко трагических стихотворениях:
В моей любезной отчизне
Растет там древо жизни;
Но манит вишенье людей,
А птичье пугало им страшней.
И мы давай, как галки,
Бежать от чертовой палки;
Цвети и смейся, вишня, здесь,
А мы поем отречения песнь.
У вишни сверху красный вид,
Но в косточке - там смерть торчит;
Лишь в небе, где всевышний,
Вез косточек все вишни...
Бог отче, бог сыне, бог дух святой,
Которые чтимы нашей душой,
К вам из скудельной рухляди,
Немецкий бедный дух, лети.
Im lieben Deutschland daheime,
Da wachsen viel Lebensbдume;
Doch lockt die Kirsche noch so sehr,
Die Vogelscheuche schreckt noch mehr.
Wir lassen uns wie Spatzen
Einschьchtern von Teufelsfratzen;
Wie auch die Kirsche lacht und blьht,
Wir singen ein Entsagungslied:
Die Kirschen sind von auЯen rot,
Doch drinnen steckt' als Kern der Tod;
Nur droben, wo die Sterne,
Gibt's Kirschen ohne Kerne.
Gott Vater, Gott Sohn, Gott heiliger Geist,
Die unsere Seele lobt und preist
Nach diesen sehnet ewiglich
Die arme deutsche Seele sich...
[Там дома, в милой Германии, растет много деревьев жизни, но, как ни манит к себе вишня, птичье пугало еще страшней.
Мы, как воробьи, пугаемся чертовых рож; как бы вишня ни смеялась и ни цвела, мы поем песнь отречения.
Вишни снаружи красны, но внутри в косточках - смерть; только в небе, там, где звезды, вишни бывают без косточек.
Бог-отец, бог-сын, бог - святой дух, которых славит и величает паша душа, по тем вишням от века тоскует бедная немецкая душа.]
В узких пределах этих четверостиший чрезвычайно рельефно выступает характерная черта стиля Тынянова: широта диапазона в выборе смысловых средств, оттенков значения, специфических форм (от церковнославянского звательного падежа "бог отче", "бог сыне" - вместо литературно нейтральных "отец", "сын" - до народно-песенного "вишенье", употребленного наряду с привычным "вишня", и неожиданно контрастного сочетания "скудельной рухляди") и известная парадоксальность в сочетании всех этих элементов. Что же касается составных рифм, то, как нетрудно заметить, роль их в переводе даже усилена по сравнению с оригиналом. Там всего один случай подобной рифмовки, и менее заметный (в четвертой строфе: ewiglich - Seele sich), в русском же тексте вторые двустишия двух последних строф замыкаются составными рифмами, богатыми, броскими и, главное, иронически оттеняющими смысловой контраст между сопоставленными понятиями ("всевышний - все вишни", "рухляди - дух, лети").
Формальное мастерство Гейне, как бы блестяще оно ни было, никогда не остается самоцелью; оно, как и у всякого истинно великого поэта (вспомним Маяковского), глубоко содержательно: за каждым отклонением от привычной нормы словоупотребления, за каждым нарочито примененным старинным словом или заимствованием из иностранного языка стоит та или иная оценка событий и лиц, упоминаемых в данном месте. Эта содержательность поэзии Гейне ставит переводчику ответственные задачи, и Тынянов, как я другие выдающиеся переводчики Гейне, разрешал эти задачи не формально. Тонко чувствуя роль, выполняемую тем или иным элементом подлинника, он нередко заменял этот элемент иным, а иногда в каком-либо месте компенсировал в усиленной степени то, что в другом месте было ослаблено.
Переводы Тынянова из Гейне со всею остротою поставили вопрос о методе передачи такого подлинника, каким являются сатирические стихи немецкого поэта. Тынянов не только стремился не ослаблять энергию подлинника, не смягчать резкие (иногда очень резкие!) места, не сглаживать острые углы, но в ряде случаев "крупным планом" показывал читателю характерные особенности подлинника - касалось ли дело какого-либо образа, важного для целого, или элементов фактуры стиха (как это было, например, при передаче ритмики дольника или составных рифм). В момент выхода в свет сборника "Сатиры", в 1927 году, в области стихотворного перевода еще чрезвычайно широко были распространены принципы сохранения внешних черт, внешних пропорций подлинника - без учета разной роли одних и тех же элементов в разных языках, в разных литературах и в разное время. Другая крайность переводов того времени заключалась в постоянном сглаживании, закруглении подлинника. Ценность переводов Тынянова из Гейне и заключалась в новизне подхода к оригиналу. В истории русского Гейне это была новая и блестящая страница.
Тынянов переводил Гейне уже в начале 20-х годов, когда в печати выступал только как литературовед. Он продолжал этот труд и в то время, к которому относится писание "Кюхли" и возникновение замысла "Смерти Вазир-Мухтара". И по-видимому, одним из источников мастерства его писательского стиля был и его труд переводчика. Об этом позволяют говорить общие черты в стиле его прозы и в стиле переводов из немецкого поэта (как и в стиле их оригинала). Острое своеобразие и здесь и там - в энергической краткости фразы, в емкости слова, в новизне и свежести смысловых связей между словами, в неожиданной конкретности, "вещности" сравнений, в многообразии контрастов, часто резко иронических, во внезапности переходов. И как автор-прозаик и как переводчик Тынянов умел пользоваться всем разнообразием смысловых возможностей слова, и в своей многозначности слово у Тынянова выступало всегда отточенным, несмотря на кажущуюся порой угловатость и шероховатость. Словесная "гладкость", "обтекаемость" свойства, абсолютно чуждые его манере письма и манере перевода (как и стилю Гейне).
Работу Тынянова-переводчика и Тынянова - писателя, ученого роднят и другие принципиально важные черты еще более общего порядка. Это пытливость и зоркость взгляда, умение видеть в явлениях прошлого повое и живое, приближать их к современности, сохраняя их историческое своеобразие, снимать с классика "хрестоматийный глянец". В 20-х годах полноценный перевод политической лирики Гейне и его сатир составлял насущную литературную задачу. Тынянов взялся за ее осуществление первым в советской поэзии.