– Погоди, не смейся до времени, не до смеху мне тогда было!.. Вижу, баба голая, и меня этак пальчиком куда-то манит. Что за чудо? Манит, а сама боится подойти… И поглянись мне эта баба тогда так, что вот сейчас бы бросил на старости лет свою старуху… Вот как поглянулась! Привиделась она мне раз, два, три; смотрю, не отходит от меня, и только ляжешь спать, закроешь глаза, а она перед тобою. И все манит тебя куда-то? Куда? Не говорит – немая. И ведь до чего, проклятая, довела? Без ее жить стало неможно. День настанет, разбудят мужики, только и дожидаешься, когда они уйдут на охоту и в чуму бабы притихнут; только что вечер, уж и просишь поесть и валишься спать на постелю. Закрой глаза, погоди немного, она уж перед тобою и все ближе подвигается и ближе, все ласковее делается и ласковее… И такая ласковая, что вот подойдет этак к постели, наклонится и на тебя дует… Дует на тебя таким теплом, что так вот каждая косточка заноет, заноет и переломится… И так она меня замотала, так замотала, что прямо вот до одури какой-то… Не стерпел и рассказал мужикам, а те покатываются… А Прошка-старик и говорит: "Не смейтесь, говорит, ребята, над стариком Фомою, ведь он цингу это видел. Цингу, непременно цингу. Недаром он и лежит дни и ночи". Услышал я тут про это дело, как сказали, это, они про цингу, как видели ее такой же голой бабой, так даже оторопь меня взяла, а старуха моя выть и выть и – заголосила. И так страшно тогда сделалось в нашем чумишке, что даже собаки и те выть начали. Ну, ночевал я ту ночь, не ночевал, не помню от страха, только наутро мужики меня лечить. Вывели, это, они меня на берег, привязали мне якорь на спину и давай водить. А куда идти, когда меня и так ноги на себе не носят? Однако, братец, и принялись тут за меня мужики, водят да и только. Я говорю: "Братцы, ради Бога отпустите". Они говорят: "Иди, пока не пропал еще от бабы; это она тебя мучает, это она тебя изводит, только поддайся ей, только поддайся, она тебя еще скрючит не так, что и якорем тебя не выпрямить будет". И что ж вы думаете? – обращается вдруг Фома к нам с веселыми глазами. – Вылечился ведь я от цинги-то, выводили меня мужики, спасибо им до смерти, а то бы ведь пропал, верно. Ден шесть они меня так водили. Сначала это страшно больно, просто со слезами их просишь отпустить, а потом сам стал проситься на берег. А они что день, то больше и больше накладывают на мою спину; то цепь от якоря положат, то мешок с камнями, да еще старуху старую заставят меня подгонять сзади. Она и гоняет меня вдоль по берегу, а руки у меня назади, чтоб слушался. А станешь – она тебя пинком так и гонит. И ведь что? С тех пор хотя бы раз голая баба показалась: не стало ее, не стало и не стало. С той поры ведь еще не раз на другие годы показывалась, да я уж ее знал. Скажу старухе, та меня и тычет под бок ночью. Как застону, она в бок. И пройдет. Вот она цинга-то как человеку кажется… Узнай ее после этого раза? И поддайся ты ей тогда, – обратился он вдруг к помору, – не запри двери, она бы вошла к вам наяву: видит, что одни, с вами никого не было, вошла бы, а уж тут бы от нее не ушли живыми – замучила бы, зацеловала.
– Что ты? – спросил тот в свою очередь.
– Пропали бы, и только. Мало ли народа от нее пропадает, даже нашего брата, самояди?.. Вот так же подластится, придет к постели, пусти, а после уже с ей не расстаться.
И Фома решительно поднялся на ноги, не желая более сидеть без дела.
Мы изрядно выпили в тот вечер за цингу и так были разнежены рассказом, что хоть и побаивались этой гостьи, но, пожалуй, не прочь были бы отдаться чарам полярной феи.
В.Я. Брюсов
Дитя и безумец
Mаленькая Катя спросила:
– Мама, что сегодня за праздник?
Мать отвечала:
– Сегодня родится Младенец Христос.
– Тот, Который за всех людей пролил кровь?
– Да, девочка.
– Где же Он родится?
– В Вифлееме. Евреи воображали, что Он придет как царь, а Он родился в смиренной доле. Ты помнишь картинку: Младенец Христос лежит в яслях в вертепе, так как Святому Семейству не нашлось приюта в гостинице? И туда приходили поклоняться Младенцу волхвы и пастухи.
Маленькая Катя думала: "Если Христос пришел спасти всех людей, почему же пришли поклониться Ему только волхвы и пастухи? Почему не идут поклониться Ему папа и мама, ведь Он пришел и их спасти?" Но спросить обо всем этом Катя не смела, потому что мама была строгая и не любила, когда ее долго расспрашивают, а отец и совсем не терпел, чтобы его отрывали от книг. Но Катя боялась, что Христос прогневается на папу и маму за то, что они не пришли поклониться Ему. Понемногу в ее голове стал складываться план, как пойти в Вифлеем самой, поклониться Младенцу и просить прощения за папу и маму.
В восемь часов Катю послали спать. Мама раздела ее сама, так как няня еще не вернулась от всенощной. Катя спала одна в комнате. Отец ее находил, что надо с детства приучать не бояться одиночества, темноты и прочих, как он говорил, глупостей. Катя твердо решила не засыпать, но, как всегда с ней бывало, это ей не удалось. Она много раз хотела не спать и подсмотреть, все ли остается ночью, как днем, стоят ли дома на улицах, или они на ночь исчезают, – но всегда засыпала раньше взрослых. Так случилось и сегодня. Несмотря на все ее старание не спать, глаза слиплись сами собой, и она забылась.
Ночью, однако, она вдруг проснулась. Словно ее разбудил кто-то. Было темно и тихо. Только из соседней комнаты слышалось сонное дыхание няни. Катя сразу вспомнила, что ей надо идти в Вифлеем. Желание спать прошло совершенно. Она неслышно поднялась и начала, торопясь, одеваться. Обыкновенно ее одевала няня, и ей очень трудно было натянуть чулки и застегнуть пуговочки сзади. Наконец, одевшись, она на цыпочках пробралась в переднюю. По счастью, ее шубка висела так, что она могла достать ее, встав на скамейку. Катя надела свою шубку из гагачьего пуху, гамаши, ботики и шапку с наушниками. Входная дверь была с английским замком, и Катя умела отпирать ее без шума.
Катя вышла, проскользнула мимо спящего швейцара, отперла наружную дверь, так как ключ был в замке, и очутилась на улице.
Было морозно, но ясно. Свет фонарей искрился на чистом, чуть-чуть заледеневшем снеге. Шаги раздавались в тишине четко.
На улице никого не было. Катя прошла ее до угла и наудачу повернула направо. Она не знала, куда идти. Надо было спросить. Но первый встретившийся ей господин был так угрюм, так торопился, что она не посмела. Господин посмотрел на нее из своего поднятого мехового воротника и, не сказав ни слова, зашагал дальше.
Вторым встречным был пьяный мастеровой. Он что-то крикнул Кате, протянул к ней руки, но, когда она в страхе отбежала в сторону, тотчас забыл про нее и пошел вперед, затянув песню.
Наконец Катя почти наткнулась на высокого старика, с седой бородой, в белой папахе и в дохе. Старик, увидав девочку, остановился. Катя решилась спросить его.
– Скажите, пожалуйста, как пройти в Вифлеем?
– Да ведь мы в Вифлееме, – отвечал старик.
– Разве? А где же тот вертеп, где в яслях лежит Младенец Христос?
– Вот я иду туда, – отвечал старик.
– Ах, как хорошо, не будете ли добры проводить и меня? Я не знаю дороги, а мне очень нужно поклониться Младенцу Христу.
– Пойдем, я тебя проведу.
Говоря так, старик взял девочку за руку и повел ее быстро. Катя старалась поспевать за ним, но ей это было трудно.
– Когда мы торопимся, – решилась она наконец сказать, – мама берет извозчика.
– Видишь ли, девочка, – отвечал старик, – у меня нет денег. У меня все отняли книжники и фарисеи. Но давай я понесу тебя.
Старик поднял Катю сильными руками и, держа ее как перышко, зашагал дальше. Катя видела перед собой его всклоченную седую бороду.
– Кто же вы такой? – спросила она.
– А я – Симеон Богоприимец. Видишь ли, я был в числе семидесяти толковников. Мы переводили Библию. Но, дойдя до стиха "Се дева во чреве приемлет…", я усомнился. И за это должен жить, доколе же сказанное не исполнится. Доколе я не возьму Сына Девы на руки, мне нельзя умереть. А книжники и фарисеи стерегут меня зорко.
Катя не совсем понимала слова старика. Но ей было тепло, так как он запахнул ее дохой. От зимнего воздуха у нее кружилась голова. Они все шли по каким-то пустынным улицам, ряды фонарей бесконечно уходили вперед, суживаясь в точку, и Катя не то засыпала, не то только закрывала глаза.
Старик дошел до деревянного домика в предместье и сказал Кате:
– Здесь живет слуга Ирода, но он мой друг, и я войду.
В окнах был еще свет. Старик постучался. Послышались шаги, скрип ключа, дверь отворилась. Старик внес Катю в темную переднюю. Перед ними в полном изумлении стоял немолодой уже человек в синих очках.
– Семен, – сказал он, – это ты? Как ты попал сюда?
– Молчи. Я обманул книжников и фарисеев и темничных сторожей. Сегодня праздничная ночь, они менее бдительны. Вот я и убежал.
– А шуба у тебя чья?
– Я взял у смотрителя. Но это я возвращу. Я еще вернусь. Пусть мучают, но мне надо было пойти, я должен увидать Христа, иначе мне нельзя умереть.
– Но что же это за девочка? – воскликнул господин в очках, который лишь теперь рассмотрел Катю.
– Она тоже идет в вертеп.
– Да, мне надо поклониться Младенцу Христу, – вставила Катя.
Господин в очках покачал головой. Он взял Катю от старика, отнес ее в соседнюю комнату и передал какой-то старушке. Катя еще говорила, что ей надо идти, но она так устала и измерзла, что не очень сопротивлялась, когда ее раздели, натерли вином и уложили в теплую постель. Она уснула тотчас.
Старика тоже уложили.