Это наш белый домашний песец, который вечно спит за печкою, и лукавая скотина так хитро обрабатывает дела духов, что, право, мне и в голову не пришло иметь на него хотя бы малейшее подозрение.
Это, несомненно, он. Я вижу, как он осторожно, уже разлакомившись, крадется к убранному столу, как он заскакивает сначала на диван, а потом с ловкостью настоящего вора на стол к бутылкам, потом осторожно, чтобы не ступить на рыжики и морошку, тянется через тарелки к ветчине и уже вот-вот хочет осторожно взять кусок своими белыми зубами, как я отпираю дверь и застаю его на месте.
Сначала плут как будто удивлен, потом пускается на хитрость, прикидываясь невинностью, и мошенник косит голову и прямо ложится на тарелку с рыжиками и поднимает лапку, как делают это собаки.
Дело принимает неожиданный оборот: надо взять вора тихонько с тарелки, чтобы он не нарушил гармонии; я уже протягиваю осторожно руку, чтобы снять его со стола, как пес не выдерживает моей стратегии, бросается вперед к столу, песец вспрыгивает и бросается на пол: рыжики летят во все стороны вместе с тарелкою мерзлой морошки; бутылки звенят, качаются и валят друг друга; рюмки скатываются на пол со стола прочь, и вдобавок к этой картине в комнате, маленькой комнате, под диваном, потом под столом, потом под стульями начинается правильная погоня Яхурбета за зверем, сопровождаемая громким лаем и тявканьем, как словно мы с ним в самом деле где в лесу на облаве – и бери только ружье и становись крепко на свою позицию.
Не знаю до сих пор, чем бы это все кончилось, если бы в этот момент не вошли ко мне гости.
Должно быть, они немало были удивлены, что с самого стола съезжают последние бутылки, потому что бросились первым долгом к ним, чтобы их спасти, вероятно полагая, что я, дожидая их, уже порядочно выпил…
Через десять минут все, что еще оставалось целого, было водворено на место; песца мы загнали наконец за печку, и даже Яхурбет был выгнан в другую комнату, хотя был мало виноват в убытках.
И вот передо мною немного сконфуженные друзья, которые с сожалением смотрят на разбросанные по полу рыжики и морошку.
Но я уже не жалея нарезываю им снова ветчины, накладываю снова рыжиков и морошки и приглашаю к закусочному столу.
После первой рюмки следует молчание, после второй и третьей начинается мало-помалу разговор; во время чаю физиономии друзей проясняются окончательно под влиянием рома, и маленькая святочная история забыта, а Яхурбет уже лежит среди нас, дожидаясь подачки, и между нами завязывается самый непринужденный разговор, на который способны только друзья по охоте.
Старик Фома уже встряхнул кудрявыми волосами и пустился в свои излюбленные каламбуры, говоря о сцене моей с песцом; здоровые поморы, в которых совсем не видно было какой-нибудь перемены от климата и тяжелой зимовки, краснеют от выпитого вина; старик Сядей развалился на полу в своей теплой малице, и по комнате, ясно чувствуется, пошло испарение самоедского тела, которое отдает всеми запахами жиров, какие только водятся на этом полярном острове.
Словом, вечеринка в полном разгаре, и я тихонько навожу разговор на святки и чудесное, чтобы вызвать друзей на воспоминания и откровенность. Самоеды еще не знают, что такое святки и что с ними связывается у русского народа, но поморы рады уже такому обороту дела – и один из них поддается искушению и отдается старым воспоминаниям, захватывая нить нашего разговора. Это бывалый моряк, который не раз проводил здесь полярные зимы и терпел крушения на хозяйском судне, и теперь, немного выпивши, рыжий, раскрасневшийся, с отсвечивающим горячим лицом, он предлагает нам выслушать одну историю, которая случилась с ним и его товарищем в Обманном Шаре.
Мы запасаемся на его всегда такой обстоятельный рассказ парою рюмочек, отваливаемся на своих сиденьях, и он начинает свой рассказ.
Это было лет пятнадцать назад, когда я ходил кормщиком у старика покойника Данилы. Славный был старик: побежишь на Новую Землю, всего отпустит на команду: и трески, и хлеба, и табаку, и калачей и даже, на случай, анкерончик водочки. Только, разумеется, водку мы не вывозили дальше Выходного мыса: выпьем ее всю у своего берега и тогда уже ставим паруса и идем в море. Так вот бежим, это, уже под осень на "Анне" – "Анной" называлась наша шхуна – около Костина шара, как вдруг погода, туман, и хоть режь его – ничего не видно. Знаете, когда лед попрет из Карского моря, так завсегда уже бывают туманы. Ну, бежим, это, я стою на вахте, как вдруг трах – судно на камне. Смотрим, совсем на сухом берегу, и впереди, позади только одни буруны ходят. Что за чертовщина! Где мы? Смотрим – перед нами маленький чевруек; вглядываемся – впереди как будто остров темной стеной выглядит. Смотрим, и по левую руку то же. Спустили шлюпку, выехали на берег; глядим – действительно, какие-то острова, а промежду их чевруй, на котором мы и засели. И, видим, крепко засели, не скоро выберешься. Потом оказалось, что нас занесло в Обманный Шар. Знаешь, Фома? – обратился он вдруг к Фоме, который его слушал.
– Ну вот, как не знать, мы там сколько раз зимовали со старухой.
– Ну что? Прошла погода, поездили мы кругом судна, видим: снять его никак нельзя, засело крепко, хоть и целое, хоть снимай такелаж в ту же пору, и послал я четырех человек в карбазе кверху искать судно Воронина – он завсегда в Белужьей губе прежде ловил рыбу – и остался с покойничком Кузьмой вдвоем на судне. Ждем-пождем, их нетути. Вот прошла уже другая неделя. Нет. Вот прошла и третья. Хоть бы весточка. А вам нечего говорить, какая здесь осень: задули, это, ветра с гор, поднялась пурга, запорошил снег, и вышли, это, мы раз утром из трюма, смотрим – кругом бело: зима настала. Кузьма-покойничек и говорит: "Что? Верно, кормщик, зимовать нам с тобой придется?" Я говорю: "Так что, не в первый да и не в последний". И пошли, это, мы с ним на берег поискать, нет ли где места поставить каюту. Знаете, как-никак, а на судне зимовать опасно и беспокойно. Снесем, думаю, каюту на берег, поставим где в притулинке и зазимуем. Все же не так и ветром будет брать, не так будет и холодно. Только походили мы это, походили по одному острову, походили по другому, нет нигде нам места: то больно уж высоко, на дуване, то под скалами больно уже пещер много. Ты знаешь, Фома, какие там пещеры? Поди, видал? Зайдешь, одни кости человеческие валяются, столько, это, костей, что даже страшно.
– Какие кости? – перебил я.
– Чудь там жила прежде, чудские, – ответил старик Фома, как знающий больше.
– Какие чудские?
– Белоглазой чуди, – повторил он уже уверенно. – Чудь тут жила прежде, да и теперь еще проживает, только от человеческих глаз скрывается…
– Как так?
– Просто скрывается, потому ей нельзя не скрываться, она от потопа осталась… Слышно, когда кричит, слышно, когда собаки ее лают, только увидать ее трудно, когда летом, разве, застанешь на лодке, как рыбу промышляешь на чистом месте, так и то только увидишь издали. А стал подплывать, смотришь: она от тебя в пещеры, а зайти туда, там ничего нет, кроме костей. Верно? – обратился он к помору.
– Верно. Мы тоже слышали, как она гогочет. Сначала думали, гагарки. Потом посмотрели, обошли скалы, хоть бы одна…
– Ну, – догадался я, что они видели мираж, – рассказывай дальше.