Ночь светлая, голубая и тихая; месяц с одной стороны уже поубавился, но светил необыкновенно ярко. Крыши строений повсюду сверкали, как точно усыпанные алмазами; белые поля блестели, отсвечивали и переливались ежесекундно вспыхивающими огоньками… А лес, куда мы въехали, – молчаливый, весь в серебряных кудрях, гирляндах и бахроме, – стоял неподвижно, как будто погруженный в какой волшебный сон гигант; и над ним, в лунном свете, не слышно, но явственно, летели грациозные видения, и из широкой тени, местами, выступали фантастические фигуры и протягивались чьи-то исполинские руки… Я сидел теперь рядом с Машей, плотно прижимавшейся ко мне, видел ее свежее, горевшее пышным румянцем лицо, чувствовал ее горячее дыхание… Я рассказал ей о настоящей причине своего бегства. Она радовалась, как ребенок, и говорила:
– Милый ты мой! Сердце ты мое!.. Как я тебя люблю! – И она приподнималась, становилась в санях на колени, целовала меня, не спускала глаз и все говорила: – Люби ты меня, люби!.. Знаешь, если бы ты на мне и не женился, я все так же бы тебя любила и пошла бы за тобой хоть на край света.
– Родная, милая… А ты с матерью говорила?
– Нет еще, она теперь все у сестрички в Шелепихе… Может, сегодня не дал ли уж Господь дитя Феклуше.
– А ты любишь детей?
– Да разве кто деток не любит?.. Ведь они ангельские душеньки, святые; если помрут – их ангелы Господни возьмут под свои крылышки и понесут на небо… Вон звездочки-то – это они, душеньки младенцев, глядят на нас.
– Вот, Маша, и у нас будут с тобой детки.
– Будут… Как я стану любить их!.. – Вдруг она застыдилась, спрятала на груди моей лицо и вся затрепетала. – Павлушенька, сердце мое! Ненаглядный, свет ты моих очей! Через тебя, родной, я словно бы рай пресветлый увидела!
От этих речей, дышавших глубоким, страстным чувством, от пламенных поцелуев и близости любимой девушки, так доверчиво мне отдавшейся, я начинал как будто терять голову, поворотил лошадь и погнал в деревню. Там напились мы чаю, захватили наших девушек, Аннушку посадили опять в свои сани и понеслись по бойкой дороге, обсыпаемые по временам снежною пылью и обжигаемые резким ветерком. Кругом расстилалися неоглядные поля, сверху любовно глядели на нас звезды, освещенная месяцем даль раздвигалась и сияла нам счастием… Не доезжая Марьина, мы свернули влево и подкатили к дьячковскому дому с другой стороны. Но нас видели чьи-то зоркие, любопытные глаза… с деревни донеслись шумные мужские голоса, нескладно затянутая песня и крики подгулявших в трактире мужиков. Видимо, святочное веселье развертывалось, расходилось вширь и вдоль, наполняя деревню непривычным весельем.
Утром я узнал, что сестра Маши родила и на третий день будут крестить новорожденного. Накануне крестин – это было двадцать девятого числа, когда приехал фельдшер, – Маша известила меня, чтобы я вечером, часов около пяти, прошел мимо их дома. В этот короткий промежуток времени Никита, посещая вечеринки и заходя, из одного любопытства, в трактир поглядеть на "ряженых", успел собрать новые сведения и не преминул меня поставить обо всем в известность. По его словам, Парфен Игнатьич узнал и про наше свидание с Машей у Аннушки, и про наше катанье, а потому мне "Парфенки как можно надо остерегаться".
– Вечор, ребятенки в трактире про царя Максимилиана представляли, – доканчивал таинственно Никитушка. – Парфенка там, потихоньку от своего отца, вино пил. Выпивши, почал куражиться и выхваляться: "Ни за что, – шумит, – Машутку я барину не уступлю! Ежели бы он и жениться на ней задумал, я не дозволю: не пойдет ежели она за меня по чести, я надсмешку над нею сделаю, осрамлю так, что барин и не подумает ее после за себя взять. А ему я ноги еще перебью!"
– Все пустяки! Ничего он не посмеет сделать, и напрасно ты пьяного человека слушаешь.
– Знамо, напрасно! Человек не в своем виде… Шабаршит. Так уж ты сам гляди, делай, как тебе способнее. Мне не учить тебя. Хоть бы отцу, что ли, ты Парфешкину поговорил.
– Да о чем?
– Экий ты барин! Парфенка и допрежде слыл за отчаянного, а теперича, поживши на стороне, он совсем в разбойники приписался. Видел, рожа-то у него какая?
Взгляд свирепый, и ручищи как у медведя лапы. Не поделал бы он чего и впрямь над Машуткой-то.
– На людях не посмеет, а ночью она никуда одна не выходит.
Никита подумал, взглянул на меня и развеселился.
– И то правда, – промолвил он, – ничего ему не поделать.
Вечером, раньше назначенного срока, я отправился. Месяц еще не всходил, на улице народа не замечалось: Маша уже ждала. Под широким навесом ворот меня обняли женские руки и теплые уста прильнули к моим.
– Пришел, желанный мой. Здравствуй!
– Скажи, радость моя, говорила ты с матерью?
– Говорила.
– Что же она?
– Усомнилась, было, поначалу, что ты жениться на мне хочешь, да потом уверовала… Прослезилась, моя родимая… Ну а завтра меня дома не будет, уйду в Шелепиху: сестричка с зятем желают, чтобы я крестною матерью дитя их новорожденного была. Ты говорил, что надо с кем-то повидаться; ты и съезди, пока я у сестрички побуду, а послезавтра вернись и в Новый год…
– Договаривай, что в Новый год?
Маша гладила рукою мех на лацканах моей шубы и, точно про себя, тихо говорила:
– Скажу тебе слово тайное… в Новый год ты пойдешь за обедню, помолишься… От всего усердия помолишься, чтобы Бог послал тебе счастьица хорошего, здоровья да благополучия. Я тоже буду в Господнем храме, стану у Царицы Небесной молить себе всякого благополучия, счастьица… А из церкви ты пройдешь прямо к нам в дом, скажешь, о чем нужно, моему родителю батюшке с родимой матушкой, а я в ту пору буду в задней горнице ожидать… Скоро меня к вам кликнут, я войду; родитель меня спросит: "Марья, вот тебя Павел Григорьевич сватает. Согласна ли ты?" А я ему скажу: "Я из воли своих родителей-кормильцев не выйду. Как вы сами удумали, так и я". – "Мы с матерью согласны, – батюшка промолвит. – А ты как знаешь: воли с тебя не снимаем". Тут мы все помолимся. Батюшка с матушкой благословят нас, поздравят. Я поклонюсь им в ноги, встану, к тебе подойду, – Маша подняла на меня свое лицо, – и молвлю: "Здравствуй, жених ты мой желанный, здравствуй, Павел Григорьевич!" Да тут же, при родителях, чтобы они видели, как я люблю, и обниму тебя… вот так обниму!..
Я с трудом владел собою: из глаз выступали слезы. Я сказал, что нас могут увидеть; на это Маша качнула головой и ответила:
– Пускай их видят! Я не с чужим разговариваю да целуюсь, а с своим женихом. Я ни от кого не потаюсь: "Глядите, добрые люди, какого сокола я себе в мужья выбрала!.." Да, так и скажу… Завтра в Шахру поедешь… Если бы не крестины – я увязалась бы с тобою. Поехали бы… далеко бы поехали, и все дальше, дальше едем… хорошо нам, на душе радостно, весело… А теперь ты один, без меня уедешь… Нет у тебя родимой матушки, некому тебя в путь-дороженьку благословить, – сирота ты у меня… Дозволь, я тебя перекрещу, мое сердце.
Я снял шапку, и девушка набожно три раза перекрестила меня. Мы простились. С дороги я оглянулся. Моя невеста вышла из потемок навеса, стояла посреди улицы и провожала меня, махая рукою.
VII
Тридцатого числа, около полудня, мы с фельдшером катили уже на паре "правленских" в Шахру. Выехав за околицу и проехав ряд семенихинских бань (в деревнях почти везде бани за околицей стоят), мне вдруг захотелось увидать Машу, взглянуть на нее хотя раз и встретить ее милую улыбку, взор ее лучистый; я вспомнил, что в Шахру была и другая дорога: из Марьина тут ездили прямо на Шелепиху. Но ворочаться назад поздно: пришлось бы сделать версты три крюку. Вчера, возвращаясь после свидания с девушкой, я встретил Парфена Игнатьича, выходившего из трактира; он посмотрел на меня как-то мрачно – не злобно, а именно мрачно, зловеще. Никитушка (он где-то поджидал меня) заметил, что "беспременно Парфешка что неладно замыслил", и обнадежил меня, что уж теперь он из глаз этого разбойника не выпустит, а утром сегодня оповестил, что Парфешка с одним товарищем уехал в Максимовку, где "больно девки баски, и, смотри, не выбирать ли себе невесту погнал". Конечно, я не придавал никакого значения ни словам Никиты, что он сообщал мне о подрядчиковом сыне, ни дерзким выходкам лично против меня самого Парфена. Маша, с своей стороны, никаких опасений мне ни разу не высказывала; я только знал, что он ей никогда не нравился, и она этого перед ним не скрывала… Но странно: почему я обо всем этом вспомнил, почему я об этом теперь думал и сердце во мне так мучительно ныло?.. Затем припомнились вдруг слова Никиты, сказанные им накануне: "Ты, барин, Марью-то должно, тоже жалеешь?" И потом, услышав мой ответ, спросил опять: "Да ты как, жить с нею хочешь али удумал за себя взять?" – и когда я сказал, что женюсь на девушке, он обрадовался и начал шумно смеяться. "Ай, барин! Вот так молодец! Ладно ты это удумал! Право, ей-Богу!" Припомнил я – и мне самому стало весело, я внутренне начал смеяться.
Меньше часу мы ехали до Шахры. Поленов – судебный пристав – был уже там. Я подъехал прямо к его квартире (казенной). Он выбежал навстречу. Мы крепко обнялись. Завязался, по обыкновению, оживленный, но крайне непоследовательный разговор; говорили и расспрашивали друг друга обо всем, ни на чем не останавливаясь, и гнали вперед по-курьерски до тех пор, пока оба и одновременно не остановились, проговоривши: "А ведь мы еще толком-то ни о чем не переговорили", – сказали это, и оба засмеялись. Я не стану подробно рассказывать, как мы беседовали "толком", но, мимоходом, упомяну, Поленов мне сообщил, что Василий Дмитриевич (исправник) начал беспокоиться.