ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Жизнь в селе, где располагался штаб армии, все более тяготила Володю. Ему казалось, что там, где его нет, совершаются настоящие дела, а он о них имел самое смутное представление. Сухие оперативные сводки и более живые строки политдонесений, которые он ежедневно просматривал, еще более подчеркивали его оторванность от настоящей войны.
Володя жил в хате, куда переселилась после эвакуации та самая семья, где он встретился с Карташовым. Старуха, узнав Володю, вспомнила, как он переводил письма, заохала. Клаша еще не вернулась из больницы, которую тоже эвакуировали.
- Скорей бы уже выписывалась! - вздыхала старуха. - А то с внучкой морока. Пытает: "Где мама?" Я ей по-всякому. Она свое:
- "Бабушка, поедем искать!"
Из дневника Володи Ильина
"…Только что состоялся партийный актив армии. События, происходившие на нашем фронте, представились мне во всем своем значении.
Член Военного совета зачитал приказ командования Южного фронта. В приказе отмечалось, что замысел противника был сорван мужественным сопротивлением частей 136-й дивизии. Особенную стойкость проявил 733-й стрелковый полк. Сто гитлеровских танков обошли его левый фланг, но полк не оставил рубежа. Танки Клейста повернули назад.
В заключение в приказе указывалось, что там, где противник, несмотря на превосходство, встречает хорошо организованный отпор, он трусливо поворачивает назад.
Из выступлений на активе запомнились взволнованные рассказы о подвиге людей, возможно и не помышлявших, что они станут героями. Красноармеец Иван Федорок, командир отделения первой стрелковой роты, оборонял высотку, которую фашисты непрерывно атаковали. Оставшись в живых один, весь израненный, засыпанный землей, он переползал от родного пулемета к другому, создавая впечатление, что оба пулеметчика фланкирующим огнем разят врага. Когда стемнело, фашисты прекратили атаки. Раненого Федорка сменило другое отделение. А его отправили в госпиталь.
Бригадному комиссару из Политуправления фронта, все это время находившемуся в 733-м полку, принесли обгоревший партийный билет политрука второй роты Хусена Андрухаева.
Фашисты пытались обойти его роту с флангов, отрезать от траншей второго эшелона. Им удалось отколоть горсточку бойцов.
Андрухаев к ним пробрался: "Ну, вот что, хлопцы, живо отсюда по той тропинке! А я вас прикрою!" У него был ручной пулемет и две гранаты. Когда кончились патроны, гитлеровцы с криками "Рус, сдавайс!" стали его окружать. Он зажал в поднятых руках обе гранаты и, подпустив фашистов на четыре метра, с возгласом "Возьмите, гады" взорвал себя вместе с ними.
Бригадный комиссар сказал: "На советской земле Хусен был хозяином и ответить врагу иначе не мог!"
От земляка узнали, что Андрухаев адыгейский поэт. Ему было чуть больше двадцати лет. В полевой сумке нашли стихи на адыгейском языке: "Родина", "Комсомол", "Кавказ", "Счастье".
Боец Середа заменил погибшего в бою командира взвода, затем командира роты, а в концу боя командовал батальоном.
Об этом Харитонову по телефону сообщил комдив, когда на КП армии находился бригадный комиссар.
- У подвига есть корни, Федор Михайлович! - сказал бригадный. - Они в сердце солдата, а не в анкете. Важно, чтобы это уяснили наши кадровики и смелее выдвигали на командные должности таких, как Середа! Я об этом буду докладывать Военному совету фронта.
Левее 136-й дивизии так же упорно дрался полк дивизии Гущича, куда Климова направили после того, как в бою был выведен из строя командир.
Отыскав глазами Климова, я обменялся с ним взглядами. В перерыве Климов, свертывая папиросу, подошел ко мне и, не поднимая глаз, сказал, как старому знакомому:
- Читал твои корреспонденции в газете. Давай поедем ко мне в полк, не пожалеешь. Ты где обретаешься? Я за тобой заеду.
Дома я застал вернувшуюся из больницы Клашу, молодую женщину, лет двадцати восьми, бесчувственно сидевшую на табурете и не сводившую глаз с крашеного комода, на комоде, прислоненный к вазочке с цветами, стоял портрет сержанта, того самого, что двигался в колонне пополнения рядом с молодым бойцом с пушистыми бровями и рассказывал ему, как в их дивизию приехал Харитонов. Настенька совала в руки матери какие-то игрушки.
- Мама, ты больше не ходи на базар! Опять заблудишься! - увещевала она.
Старуха Ступышева, стоя в дверях и подперев рукой щеку, словно у нее болели зубы, осуждающе уставилась на невестку.
Оказывается, Клаша объявила о своем решении поступить в зенитчицы. Вот почему она старалась не глядеть на девочку.
- А и то сказать, - деланно равнодушным голосом проговорила старуха, все на воздух пойдем! Так уж пущай!
- Слыхали? - не поворачивая головы, со злой усмешкой сказала Клаша. Как бы не так1
В сенях послышались шаги и добродушный голос Климова.
Клаша встрепенулась, как бы невзначай взглянула в зеркало и принялась за неоконченное шитье.
- Здравствуй, Клаша! - весело сказал в дверях Климов. - Вернулась? Говорят, ты в армию собралась. Так, может, к нам?
- Ваш полк не тот! - стараясь придать лицу и голосу спокойноравнодушное выражение, сказала Клаша. - Вам этого ирода не сбить!
Да что ты! - ласково и удивленно, как разговаривают с детьми, воскликнул Климов. - Еще как сбиваем! И тебя научим!
- Выучите! - улыбнулась Клаша и рассмеялась. Смех у нее был грудной, едва слышный и поэтому особенно чарующий.
- Я за вашим лейтенантом, - сказал Климов. - Как он у вас тут… не балует? - подмигнув мне, спросил Климов.
- Вы скажете! - прыснула Клаша.
- А что? А как же! - удивленно поднял брови Климов. - Что он, по-твоему, человек или противогаз?
Клаша подавила смех и, опустив глаза, проговорила:
- Сидайте, Афанасий Иванович! Я за вами соскучилась. Шутник вы! Право, с вами про все забудешь!
- Неужто про все? - воскликнул Климов.
- Ну вот, как вы мои слова переиначиваете! - строго сказала Клаша.
- Это я так, к слову! - извиняющимся тоном проговорил Климов. - Жинка у меня в тебя! Как только получаю письмо, смотрю, есть ли в конце "целую". Если есть, то все в порядке! Ну, Клаша, поправляйся, а если к нам в полк надумаешь, пудру прихвати - набили Клейсту морду, теперь надо попудрить!
Клаша, пряча улыбку, вышла провожать в наброшенном не плечи вязаном платке.
Шофер завел машину. Климов помог мне взобраться в фанерный кузов и сам влез.
Клаша продолжала неподвижно стоять. Мне показалось, что на душе у нее было такое чувство, будто Климов отлучился ненадолго, вернется и опять будет шутить, и опять будет это светлое и легкое чувство, от которого бежит беда. Она, видимо, еще не разобралась в этом своем чувстве, но одно ясно ощущала она: общая беда как бы раздвинула перед ней завесу, и она увидела, что очень много хороших мужчин, дотоле ей не ведомых, заодно с ней, чтобы одолеть горе…"
В машине, по бортам которой были прилажены доски, сидели несколько военных. В сизом полумраке ноябрьских сумерек Володя не мог различить их званий и возраста.
На Володю, как показалось ему, никто не обратил внимания.
Только сидевшие с правой стороны немного потеснились.
Машина плавно тронулась, потом несколько минут ее подбрасывало, пока не выехали на шоссе. Постепенно начал разгораться угасший разговор.
Володя старался запечатлеть в памяти не только смысл того, что говорилось, но и окраску слов, и то, что стояло за этими словами: ту необъятную и полную величественной силы жизнь, которую хотелось ему воссоздать в своем будущем произведении.
Володе мешало то, что он одновременно не мог не думать о своих корреспонденциях.
Он искренне завидовал теперь людям, которые не думали о том, как отображать жизнь, а жили ею.
Все ехавшие в машине были участниками партийного актива.
"Не надо упускать то, что я услышу и увижу начиная вот с этой минуты… Можно будет написать очерк "После актива", - решил он. - Люди возвращаются к себе в полк. Делятся своими впечатлениями…"
Но, как он мог заметить, люди, возвращающиеся с актива, говорили не о том, что нужно было для газеты. С точки зрения секретаря редакции, девять десятых надо было зачеркнуть, а та десятая, которая годилась для начала, без этих девяти десятых, не идущих к делу, теряла жизненность.
Володя понял, что люди, возвращающиеся с актива, больше думали о выступлении члена Военного совета, нежели говорили об этом вслух. Чтобы написать о том, что они думали, надо было проникнуть в их мысли. Но об этом можно было только догадываться по отдельным репликам.
- Рисовали на бумаге, позабыли про овраги, а по ним ходить! - прервал молчание Климов. - Как думаешь, комиссар? Это про кого он? К нам вроде не относится. Пожалуй, по тому адресу, где масштаб карты поменьше!..
- Ну ясно! - отозвался комиссар.
- А это про кого? - продолжал Климов. - Посылает командир бойцов на задание. Одному сказал: "Гляди, не выполнишь - голову оторву!" Другому сказал: "Выполнишь-к награде представлю". Пошли бойцы. Не клеится задание. У одного в башке: "голову оторву", у другого: "к награде представлю". Никак не могут сосредоточиться. А третьему командир ничего не сказал, только хорошо объяснил задачу. Боец думал только о ней и выполнил. Это уже о нас. У нас так часто бывает. Особенно в третьем батальоне. Ктото уже успел, видно, поделиться. Не ты ли, комиссар?
- Нет! А надо бы!
- Ox! - деланно вздохнул Климов. - Беда с вами. Впрочем, правильно!
- Век живи, век учись, на ошибках учимся! - сказал гулкий голос.