Шиков снова почувствовал облегчение, но это продолжалось недолго. В его воображении представилась фигура связистки. Глаза ее, глядевшие в одну точку, как бы прожгли Шикова. "Рассказать о ней? Ведь он и так все обо мне знает!" И Шиков стал медленно и нехотя рассказывать историю своего падения.
Писарь сочувственно его выслушал.
Шиков извлек из нагрудного кармана фотокарточку и протянул писарю. Тот, поглядев, сказал:
- Да, - недурна! Ты, видно, в этих делах знаешь толк. Но не тужи… Я это улажу! Если ты встретишь ее, она сразу не выдаст тебя.
Узнай, где она служит. Я все беру на себя. Она будет с нами или…
Шиков насторожился.
Писарь, как показалось ему, круто оборвал мысль, чего-то не договорил.
- Один свидетель - ничто! - пренебрежительно проговорил писарь. Можешь сказать, что это она выдумала из ревности. Можешь сказать, что она лжет. Как может она доказать это?
Писарь протянул ему руку.
- Тебе надо идти! - сказал он. - Где я живу, ты знаешь. Спокойной ночи!
Писарь встал и, проводив гостя, запер за ним дверь.
Зина получила известие о Пете. Его товарищ писал:
"Петя отличился в бою, вернулся на аэродром тяжелораненый, чудом довел машину. Когда мы бросились к нему и стали вытаскивать из кабины, наша медицинская сестра спросила: "Не страшно вам было?" Петя улыбнулся и ответил в своей обычной-шутливой манере: "Страшно было за вас, что вы тут из-за меня переживали!
А я вот живой!" Он теперь в госпитале в Ростове, - заканчивалось письмо. - Он вам не станет писать, пока не вернется в строй. Да он и номера вашей полевой почты не знает. Это я вас разыскал и пишу вам…"
Зина несколько раз прочла письмо.
"Он ранен, изуродован, страдает! Я так и знала, без меня он может натворить бог знает что!"
Она представила себе Петю. Лицо его с каким-то виноватым выражением глядело на нее. В ее воображении запечатлелась картина: Петю вытаскивают из самолета, он улыбаясь шутит. Он не показывает виду, что ему больно, "0-т какого числа письмо? - внезапно мелькнула мысль. Зина взглянула на штемпель. - Уже месяц!"
Предположение, что его уже нет в живых, показалось ей столь же естественным, как и невероятным. "Нет, нет! Он жив! Там сестры, врачи. Его товарищ пишет про какую-то медичку!"
Чувство признательности к незнакомой девушке, едва успев зародиться в душе Зины, сменилось другим. Она вслушивалась в это новое, неожиданное для нее чувство, как бы изучая его: "Ревность?"
Она с ужасом произнесла это слово.
"Просто смешно! Глупо! Ну и глупая же я!" Слезы выступили у нее на глазах.
Она написала письмо той. Так и написала: "Той, кто ухаживает за Петром Бойко".
В письме она попыталась описать свое душевное состояние. Не утаила и ревности. Пете она ничего этого не писала. Петя, по ее представлениям, понять этого не мог. По отношению к Пете надо было держаться одного усвоенного ею правила- его надо было одергивать.
Он прислал шутливо-ершистый ответ: он уже почти выздоровел, ходит, скоро вернется в часть.
Медсестра ответила Зине, что ее зовут Женя. Ей очень понравилось откровенное письмо Зины. Она не та медицинская сестра, о которой писал Зине товарищ Пети. Она не состоит на военной службе, а добровольно дежурит в госпитале в свободные от работы часы по обороне города. Она еще не испытывала таких чувств, о которых пишет Зина. Но ей ясно, - что Петя также неравнодушен к Зине. Она это заметила, когда он говорил о ней.
Харитонов тоже получил письма. Одно было от жены, другое - от сестры. В те первые месяцы войны все письма на фронт и с фронта в тыл не отличались обилием подробностей. Главное люди видели в том, чтобы укреплять мужество, терпение, стойкость родных и близких.
Люди тыла преувеличивали в своем воображении опасности, которым подвергались их близкие на фронте. Фронтовикам представлялось, что самые невероятные лишения испытывают в тылу их близкие.
Харитонов прочитал сначала письмо сестры. С сестрой у него связывались воспоминания о доме, где он вырос. Он отложил письмо жены, как откладывают более сложную книгу, а ту, которая проще, прочитывают сразу.
В отношении сестер он чувствовал себя старшим, хотя брат Михаил был старше его. Он чувствовал себя старшим потому, что первым из всей этой рабочей семьи стал коммунистом.
Письмо, полученное им сегодня, было от сестры Шуры. Сестра писала, что на Ленинградском фронте погиб ее муж, Виктор.
Харитонов отвел взгляд от неровных строчек письма. Две восковых свечи дрожащим пламенем горели в подсвечниках. Харитонов снял нагар и несколько секунд пристально глядел на пламя, похожее на две огненные пики. Он представил себе Шуру. Она была на двадцать лет моложе его.
Он вспомнил, как она призналась ему, что полюбила Виктора.
Харитонов был тогда в шутливом настроении приехавшего в отпуск человека, который словно заранее предупреждал: "Я приехал в отпуск не скучать, и я хочу, чтобы всем вам было весело". Он был неистощим на выдумки. С любителями рыбной ловли - рыболов, с охотниками - охотник. Для молодежи он устраивал семейные концерты, танцы, коллективные прогулки. Он принадлежал всем, а не одной Шуре, и это затрудняло сестре разговор с'братом.
Стараясь веселиться, она вдруг задумывалась, не откликалась, когда к ней обращались, переспрашивала, когда ей задавали вопрос, виновато улыбаясь и беспокойно оглядываясь.
Время от времени Харитонов ловил на себе ее беспокойные взгляды, и наконец, когда они остались одни, она бросилась ему на шею и, не отнимая рук, заглянула в глаза, словно призывала его стать серьезным, словно настраивала его на волну тех чувств и мыслей, которые занимали ее. Она несколько секунд смотрела на него этим своим чистым, требовательным' взглядом. Потом вдруг разжала руки и приникла головой к его груди.
- Федя! - сказала она. - Я полюбила. Завтра я должна дать ответ. Ох! Не знаю! Ничего не знаю. Что из этого всего выйдет!
Харитонов в вопросах любви был малосведущ. Но, как все малосведущие в этих делах люди, он, как ему казалось, знал в них толк. Быть может, он и не ошибался.
Для того чтобы прийти к истине, вовсе не требуется пройти через все заблуждения. Человек, часто меняющий свои привязанности, живет лишь в сфере первых признаков того огромного чувства, которое люди называют любовью. Ему никогда не познать истинного счастья, которое дает жизнь с одной женщиной.
- Шура! Милая сестренка! - ласково сказал тогда Харитонов. - Ну полюбила!.. Ну что ж!.. Ну, видно, пришло время.
Двадцать один год… Постой! Это же и я в те же годы… Ну да!
Видно, уж всем нам, Харитоновым, так на роду написано. - в двадцать один год.
Он потрепал ее кудри, провел рукой по лицу, мокрому от слез.
Глаза их встретились. Взгляд сестры как бы спрашивал: "Ты понимаешь, как это для меня ново и важно? И как будет плохо, если я ошибусь! Ты старший, умный, бывалый!.."
- Да кто же этот молодой человек? - спросил он.
- Я приведу его к тебеЕ - сказала Шура.
- Ладно! Погляжу на него, что за парень. Ты-то сама как чувствуешь?
- По-моему, очень хороший, добрый, простои.
- Смотри, главное - запомни, тебе с ним жизнь прожить.
Прежде всего в мужчине ищи друга'.
- А сам-то ты… - она хотела сказать и не решилась.
Многим матерям и сестрам кажется, что их сыновья и братья несчастливы в семейной жизни. Всякое противоречие в чувствах жены и мужа эта простая любовь склонна преувеличивать. Она видит только одну сторону супружеской любви, другая сторона скрыта от нее.
Истинная любовь не выражается в восторгах и похвалах. Чаще она принимает внешние формы порицания любимого человека, и тот делает ошибку, кто принимает это порицание всерьез.
Шура не была исключением из правила. Жена брата казалась ей слишком гордой и замкнутой. Шуре представлялось, что и с Федором она держится так же.
От мыслей о судьбе Шуры Харитонов перешел к мыслям о судьбе сотен тысяч других женщин, чье горе сильнее открывалось ему через страдания его собственной семьи.
"Милая, любимая сестра! - писал он- Вместе с тобой скорблю о смерти Виктора. Клянусь честью нашей рабочей семьи: за Виктора отомстим!
Убедительно прошу тебя: береги себя и сына, вы нужны Родине.
Война-дело лютое. Но мы ясно сознаем: война, которую мы ведем, есть война справедливая. У тебя есть братья. Они не только для "оханья" существуют, а готовы к самой отчаянной схватке за счастье трудового народа.
Гитлеровцы не раз объявляли, что нас нет, но это брехня! Мы существуем и будем существовать, бьем их и будем бить до полного уничтожения.
Я горжусь твоим мужем, моим другом, который погиб, защищая наш красный Ленинград. Я горжусь вами, мои милые сестры, за то, что вы отдаете свои силы, всю энергию на помощь фронту, за то, что вы живете единой мыслью с нами!.."
Окончив письмо, Харитонов надел бурку и, выйдя из хаты, направился на полевую почту. Сдав письмо, он поинтересовался работой почтовой станции. Его внимание привлекло большое число писем, в которых люди запрашивали о судьбе близких. Скромные работники полевой почты с изумительным упорством соединяли разобщенных войной людей.
Во дворе стояли пробитые осколками почтовые автомобили.
Шоферы чинили ходовую часть, на дыры в кузове они не обращали внимания.
Машины надо бы замаскировать получше! - сказал Харитонов. - Надо бы поглубже зарыть…
- Людей нет, товарищ командующий! - ответил начальник полевой почтовой станции. - Нам бы несколько саперов…
- Что ж не обратитесь? Полевой почте не откажем… Письма и газеты нам как хлеб! - с чувством сказал Харитонов.