* * *
Надо вернуться в казарму. Доктор говорит: - "Потерпите". - Чего ждать все равно, полным человеком я никогда не буду.
12 апреля. Ехать в вагоне первого класса (положим, я еду во втором), хоть бы и без билета (у меня солдатский билет) - мое право: в скором поезде. Пусть кто угодно и что угодно кричит. Здесь теперь не теснее, чем во вшивой казарме. И удобств не менее, чем в окопной землянке. Я тоже человек с высшим образованием, но не выставляю напоказ значка. Вы заплатили? Они тоже заплатили потом и кровью. Непорядок? Так это вы к тем адресуйтесь, кто распустил на отдых миллион солдат и не подумал о том, как их доставить домой. Солдат не будет тянуться тысячу верст десять дней, когда и отпуск-то всего три недели. Дезертиры? Ну, это еще вопрос, кто тут дезертир, кто нет. Какое я имею право? Да то право, что я, худо хорошо ли, а глянул смерти в глаза. А вы "на оборону работаете!" Что на крыше пляшут и не слезая сверху "оправляются" - это уж нехорошо. Но это оттого, что мы то с вами в теплом (даже чересчур) вагоне, а каково им там на ветру ночью. Особенно на ходу.
Вы знаете, какую нас в первую голову песню петь учили в казарме? Кадровая песня: "Мы три года прослужили, ни о чем мы не тужили. Стал четвертый наставать - стали думать и гадать. Стали думать и гадать, как нам службицу кончать. - Отца с матерью видать, с молодой женой поспать". Он три года со вшами чай пил, а вы его бычьей скоростью везти хотите. Да, что мы волы что ли…
* * *
Молодой человек в хаки и высоких сапогах. На рукаве - зеленая повязка с белыми буквами: "В. К.". Солдат почесался, встает с дивана: - "Вы, товарищ, в военном комитете?" Неопределенно: - "Да, я в комитете работаю". "Садитесь, будьте добрый. В ногах правды нет". В. К. садится. - "В каком комитете то, товарищ?" - "В земском." - "А что же буквы?" - "Это значит "военный корреспондент". - "Та-ак!" - Недолгое молчание. - "Ну, я устал, дай-кось я посижу. В ногах правды нет".
Надо принять свободу со всей ее теснотой. Тесно стало многим оттого, что всем стало свободнее. Простор для инициативы, энергии, труда. Вот для чего пришла свобода. А кто думает, что ему еще какую то "свободу" или "волю" дадут, тот свою долю проморгает, ибо почин и труд не ждут. Работать. Работать. Работать.
Работа от рабства ведется. А мы только вырвались. Дайте хоть денек погулять!
* * *
Офицеры, хмурые на платформе с чемоданчиками. "До-свидания, счастливо оставаться!" Какой то думал-думал, и как в трамвай, на ходу вскочил, повис на площадке вагона. Сверху десять рук: "Давайте чемодан, товарищ." И как репку выдернули, втащили офицера через окно в вагон.
Дверь - предрассудок. "Кабы было все равно так бы лазили в окно". Вот и лазим. Барыня едет с нами. Как нужно ей - мы ее осторожненько на руках из окна на платформу спускаем. Повизгивает, но не то, чтобы уж очень не нравилось. Лазить в окно - стало все равно. Кавалер с крыши подмигивает: "Вы нам ее на крышу подайте." - "У ней дети!" - "Коли дети, можно…"
Ветер веет веще и таинственно, как бывало. Где то подтаяло, в глубине души. Смотрю на встречу ветру и улыбаюсь прошумевшему мимо саду полустанка. В первый раз всем сердцем говорю революции. - Да.
* * *
15 апреля. Над входом в казарму все та же игрушечная каланча, а на каланче висит, как прежде, красный флаг с номером полка. Но внутри не то. Распустили колченогих и чахоточных, и на нарах куда просторнее стало. Или разбежались и здоровые? Кто ж остался? С января не было ни "черных", вновь мобилизованных, ни на фронт не посылали пополнений - а в казарме вижу много новых лиц. Должно быть произошла перетасовка. Кадровые все на местах - им война иль мир, еще по два, по три года службы. Молодежи как-будто больше стало. На нарах просторно - спишь и не чувствуешь локтем товарища. Клозеты запущены и воздух нестерпимый, нельзя закрывать окон. Днем шумно и бестолково. Занятий нет. Кормят получше, но хлеб плохой, сырой.
* * *
Лежу на том же месте головой к окну. Так же горит тусклая лампа. Только нет на своем месте дежурного, который бывало покрикивал: "Курить в корридоре не позволю, пожалуйте в кабинет задумчивости".
Курит, кто хочет, прямо на нарах. От табака сизо. Уж двенадцать пробил пожарный. И все еще приходят солдаты с бабами - все парами. Баба в казарме это уж не казарма.
Утром. Бабы с чайниками в затылок к кубу, а их кавалеры или мужья еще на нарах полеживают, покуривают: времена настали! На лестнице (на площадке) - корыто, и баба с упоением стирает солдатские портки.
Коротин себе уголок отгородил, где шкаф раздатчика стоит. Занавесился со своей бабой (все та же "приблудная") пологом. - "Не на народе ж миловаться". - "А как же другие?" - "Так то законные супруги". - "И ты выходи за него замуж. Он возьмет". - "Женится-то женится. Да мне на кой сдался солдат. Мне бы теперь какого сорокалетнего да побогаче…"
ЧЕРНЫЙ ХОД
Я и не подозревал, что в прошлом году все мы ходили в казарму с черного хода. В марте открыли парадный ход прямо с площади. А я все тогда клепал на нелепого строителя. Чтобы попасть в казарму, нам приходилось сначала спускаться вниз в подвал, а потом уж вверх по узким и крутым ступеням. На площадке первого марша и есть те парадные двери, которые открыла революция. Они были забиты и заставлены с тех пор, как из казармы ушли гусары в начале войны. Так тридцать месяцев и таскались с черного крыльца. Десятки тысяч прошли эту казарму по черному крыльцу. Усталые, разбитые после занятий - и лезь зачем то лишний марш вниз, чтобы потом подняться лишний марш вверх… И тут, в мелочи - характерное презрение к солдату, к "святой, серой скотинке" по выражению генерала Драгомирова. Мы сами виноваты, что не видели парадного крыльца? Ведь и я не подозревал. Да и не до того было. Ведь я даже казармы с того фасада ни разу не видал.
Если хотели победы, надо было широко распахнуть двери казармы вместе с манифестом о войне…
Над черным ходом и есть полковая каланча и красный флаг.
* * *
Митинг эвакуированных. Не успевают ведра с водой таскать к ораторской трибуне: ораторы ужасно потеют и их мучит жажда. В чем дело? Эвакуированные - ни за что на фронт, и если беспристрастно разобраться, они правы. Иные из них третий год в серой шинели. Зиму отсидели в окопах все. Болели цынгой, тифом, были ранены. А в тыловых казармах сколько угодно здоровенных ерников, которые и не нюхали пороха. Их в первую голову и послать. - Да они не обучены! Как же не обучены - полгода в казарме даром прожили, и мы же за них отдувайся. - Да вы опытные, на фронте были, а их кадровые мальчишки, из учебных команд выпущенные, обучали. Дали учителей, поротых в учебных командах!
* * *
Наш ротный. Три почти года гулял в тылу. 2-го марта его подстрелил кто то. Кто-нибудь из эвакуированных, а может быть и особый взвод. Его не любили за то, что он только на плацу и прогуливался, а в роте его никогда не видали.
* * *
Занятия невозможны, потому что опрокинулись основы обучения. "Словесность", над которой всегда издевались, была хотя и убогой, но философией солдата. "Солдат есть слуга государя". Нет господина, нет и его слуги. Отечество на митингах взято под сомнение. Когда говорят, что теперь главное для казармы защищать революцию, для чего на фронт не надо, - то это очень уютно укладывается в головах. А потаенные противники революции (их немало в казарме) затаились и никуда: ни на фронт, ни в лагери, ни на занятия, ни домой. Стоят на митингах и слушают, прищурясь. И со всем согласны.
* * *
Винят сочинивших приказ номер первый. Да он сюда и не дошел. Его и не читали. И про декларацию прав солдата большинство только на митинге слыхало. Но все чуть-что на нее ссылаются - "и прикусил язык".
Красное знамя что такое? - великий символ свободы, а здесь хорошо, если знамя бунта. Чувство личного достоинства? Откуда?! Ведь как учили. "Для чего дана солдату лопата?" - "Чтобы делать упор для ружья и укрытие для себя". И попробуй ответить - сначала укрытие для себя - ни за что. Сначала упор для ружья. Вопреки здравому смыслу и инстинкту животному. Если солдат под огнем неприятеля в атаке окапывается, то что ему служит стимулом, что его должно заставлять закапываться с злобной энергией? Да, конечно, самосохранение, простой и здоровый инстинкт животного. Вот когда он окопался, то и используется укрытием, как упором для ружья. Евангелист Щенков на этом пункте не один десяток совратил. - "Если ты себя не укроешь, кто же будет стрелять? Ведь без тебя ружье - мертвая палка. Убьют тебя, если ты сначала для себя укрытие не сделаешь". И хоть все это понимали, но на словесности отвечали по правилу: сначала упор.
* * *
Военный министр поднимался на "колбасе" и решил наступление… Он не может подняться даже на такую высоту, чтобы не стать смешным. О, если бы можно расхохотаться! Но смех - равнодушие, а злоба душит.
Итак, с высоты полета колбасы - наступление возможно. Он по фронту "колбасой носится".