И едва только успел Гремушин протянуть руку к классной доске, как дружный взрыв хохота раздался среди ариан. На черной доске мелом с изумительною точностью и сходством был изображен Собачкин в виде огромного цепного пса с зловеще оскаленными зубами. На ошейнике было четко вырисовано "Шавка". Внизу под ним стояло: "Покорнейше просят не гладить и не дразнить, без намордника, кусается".
На носу Шавки чуть держалась длинная змея с воспроизведенным до малейших подробностей лицом Нэда фон Ренке. Над головами обоих было сияние… В центре сияния чья-то рука, весьма недвусмысленно показывающая шиш по направлению к медали, пролетающей под самым носом Нэда в виде огромной птицы.
Три вопросительных и четыре восклицательных знака стояли кругом, в виде стражи… И больше ничего.
Карикатура удалась на славу.
С редким мастерством удалось неизвестному художнику подцепить самые точные выражения лиц Шавки и Ренке, все самые существенные черты их физиономий. Ариане окружили густою толпою доску и хохотали до слез.
- Кто изобразил? Чья живопись? Ах, шут возьми, ловко! - слышались веселые крики между взрывами бурного хохота тут и там. Неожиданно глаза всех, как по команде, обратились к Каменскому.
- Мишка, ты? Кайся!
Ответа не требовалось. По смеющейся, ликующей физиономии общего любимца можно было сразу догадаться, в чем дело.
- Вот здорово-то!
- Ловко, брат!
- Да-а! изображеньице!
- Мое поживаешь!
- Когда ж это ты намалевал, братец? - посыпалось на него со всех сторон.
- Лихо, что и говорить, отделал.
- Да, когда? Как? Экий молодчинища!
Мишу вертели во все стороны, как гуттаперчевую куклу… Потом подхватили на руки и под оглушительное "ура" начали качать… Потом снова опустили на пол, и снова посыпались дождем вопросы…
- Как? каким образом? когда?
- Да очень просто, господа… Пришел за час… Поймал Александра Македонского. Сунул ему рупь в зубы… Открывай, говорю, великий человек, класс… А он за рупь, вы знаете, самого Мотора пришьет к постели… Ну и того… Впустил, значит, а я и намалевал. Хорошо! Это будет блестящим апофеозом к нашему бенефису, - и сияющими глазами обвел товарищей Миша.
- Шут его знает, как хорошо! Здорово можно сказать… Под орех, милый человек, как есть раскатал… - и дружеские хлопки градом посыпались на спину и плечи шалуна.
- А фон Ренке где? Где ты, балтийская селедка, а? Где он, господа! Дайте ему полюбоваться на собственное личико… Пропустите его к доске… Ступай, душечка! Ступай, мамочка! Ступай, батюшка! Ступай, цыпинька ты моя! - И мрачный Комаровский с силой вытолкал к доске упиравшегося руками и ногами длинного барона.
- Не смейте меня трогать! Руки прочь! - неожиданно выкрикнул тот, и все его белобрысое худое лицо багрово-буро покраснело.
- Не лубишь? - своим гортанным голосом прозвенел Соврадзе, - а в газэта пасквил пысать лубишь! У-у! продажная душа!.. - и он свирепо блеснул на него своими кавказскими глазами.
- Оставьте его, господа! - неожиданно вмешался Юрий и, растолкав толпу, очутился подле Ренке.
- Мамочка, не чуди! Спрячь в карман свои рыцарские наклонности! - загудел снова Комаровский.
Но Радин его не слушал.
- Пойдемте, Ренке, мне вам надо кое-что сказать! - произнес он серьезным голосом и, взяв под руку остзейца, вывел его из толпы.
Потом отвел его в дальний угол класса и заговорил, хмурясь:
- Я не терплю травли, достойной разве только приготовишек-мелочи, и поэтому выручил вас… Больше нам с вами говорить не о чем…
И он повернулся назад, чтобы присоединиться к товарищам, все еще восторженно гудевшим у доски. Но каково же было удивление юноши, когда рука длинного барона легла на его плечо, и Нэд произнес, впиваясь в него своими змеиными глазками:
- Да, Радин, вы это верно сказали… Нам говорить с вами не о чем, потому что мы враги… Да, враги на всю жизнь. Я ненавижу вас, как ненавидел еще никого в мире, потому что вы встали поперек моего пути… Из-за вас я лишился того, что мне было дороже жизни. Вы разбили все мои смелые мечты… Больше того, из-за вас я подвергся публичному позорному выговору, я - барон Вильгельский Нэд фон дер Ренке! - И гордо выпрямившись, он измерил взглядом Радина с головы до ног.
Юрий равнодушно пожал плечами:
- Спрячьте вашу ненависть в карман, Ренке. Я ни при чем… Если вы сделали подлость, то имейте же гражданское мужество расплачиваться за нее…
- Подлость! Подлость! - взвизгнул вне себя Нэд, и все его показное спокойствие слетело с него, как маска.
- Пусть подлость, но я ненавижу тебя… Ненавижу за твою пресловутую честность, за показную красоту поступков, за общую любовь к тебе, за способность уметь казаться выше других… Мы одни, нас все равно никто не слышит. Эти оболтусы заняты у доски… Слушай, я скажу тебе еще раз, что никого в мире я так не ненавидел, как тебя! Ты встал передо мною, ты мешаешь мне, и этого я тебе никогда не забуду!
- Благодарю вас, Нэд, - насмешливо улыбнулся Юрий, - но ваша ненависть мне совсем не страшна! Нэд фон дер Ренке, зачем вы говорите мне все это? Ведь вы не искренни! Вам совестно за ваш поступок, и вы стараетесь обелить себя, обрушив всю вину на другого… И это нехорошо, нечестно, Ренке! - спокойно заключил свою речь Юрий, и не спеша отошел от длинного барона, оставив его в глубоком смущении и гневе одного в углу.
XI
Бенефис латинца
Лишь только преподаватель латинского языка вошел в класс, он сразу почуял собравшиеся над его головой тучи.
Данила Дмитриевич Собачкин - худой, желчный, с рыжими бачками в виде котлеток, с бегающими, подозрительно выискивающими что-то глазками, производил далеко не благоприятное впечатление всей своей почтенной особой.
Злополучная доска с карикатурой была повернута от кафедры с таким расчетом, что Шавка, сидя на своем обычном месте, никак бы не мог увидеть ее. Но зато, если бы латинист вздумал "низвергнуться", по выражению гимназистов, эффект мог бы получиться чрезвычайный.
- Что задано? - желчным, раздраженным голосом обратился он к классу.
Дежурный Бабаев, как бы нехотя, поднялся со своего места.
- Ода Горация, - произнес он.
- Которая?
- Тридцатая, из третьей книги. Monumentum.
- Прекрасно.
Шавка опустил глаза в записную книжку, где у него значились фамилии учеников в алфавитном порядке, и произнес в нос, растягивая слова:
- Ватрушин, переведите.
Злополучный Кисточка, растерянный, смущенный и близорукий, моргая своими милыми серыми глазами, вскочил со скамьи и произнес, запинаясь:
- Не готовил перевода, г. учитель.
- Как-с? - так и подскочил Собачкин на своем месте. - Как-с вы изволили сказать, господин Ватрушин?
- Не учил, говорю.
- А почему - с? Смею вас спросить, господин Ватрушин?
- У него сестра заболела, - выпалил вместо Ватрушина со своего места, мрачный Комаровский. - Всю ночь ей компрессы пришлось ставить…
- Но, сколько мне известно, у господина Ватрушина нет сестры. Он единственный сын, господин Ватрушин, - язвительно произнес Шавка и впился в Комаровского уничтожающим взглядом своих маленьких колючих глаз.
- Так что ж что единственный! - тем же мрачным тоном пробасил Комаровский. - Сестра родилась недавно… В воскресенье родилась.
- В воскресенье родилась, а в понедельник заболела… - съехидничал Шавка.
- Так что ж… Точно не могло этого быть… Эти новорожденные всегда болеют. Живот болел.
Класс фыркнул. Шавка "зашелся", как говорится, от злости.
- A у вас живот не болит, господин Комаровский? - произнес он, заметно сдерживаясь и злясь.
- Нет, не болит.
- Так переведите Горация.
Комаровский равнодушно дернул плечом и мешковато взял книгу.
В ту же минуту с первой скамьи поднялся Каменский. По лукавому и красивому лицу "тридцать три проказы" можно было угадать, что любимец класса готов выкинуть новое "коленце" в самом непродолжительном времени.
- Данила Дмитриевич! - прозвенел его звучный молодой голос. - Вы не именинник ли сегодня?
Латинист свирепо взглянул на юношу.
- Нет! - оборвал он сухо.
- И не рождение ваше?
- Нет.
- И не день ангела вашей супруги? - нå унимался шалун, в то время как класс буквально давился от смеха, готовый расфыркаться на всю гимназию.
- Что вам надо от меня? Чего вы привязались? - взвизгнул Собачкин… - Садитесь на место и оставьте меня в покое! Комаровский! Начинайте переводить.
- Я не учил Горация, Даниил Дмитриевич! - прогудел равнодушный бас последнего.
- Как не учили? - так и вскинулся на него латинист.
- Брат в канаву упал и сломал ногу, - также уныло гудел Комаровский.
- И вы ему компрессы ставили, - мгновенно весь разливаясь желчью, прошипел Собачкин.
- И я ему компрессы ставил! - заключил в тон ему невозмутимый Комар.
- Садитесь! Дальше компрессов вы не двинетесь. А на экзамене срежетесь, как последний осел из ослов, и меня осрамите на веки веков! - свирепо проговорил Собачкин.
И тотчас же со своего места снова вскочил Каменский.
- Господин учитель! - произнес своим звонким голосом Миша. - Как перевести следующую фразу: "Когда глупая собака сдружится с гадюкой, она рискует быть ужаленной"?..
Латинист вспыхнул от бешенства, но сдержанно отвечал:
- Этой фразы я вам не скажу, а удовольствуюсь другою: "У глупой собаки бывают острые зубы и ни змеиное жало, ни ослиное копыто ей не страшны. Она умеет кусаться".