VI
Когда они вышли на улицу, метель разыгралась вовсю. По холодным камням мёл сухой резкий снег и стлался зубчатыми струйками по мостовой. Ветер выл и стучал в окна и подъезды. Газ судорожно метался в фонарях, слабо освещая тёмные дома. Сквозь частую сетку косого снега, здесь, на улице, ещё торжественнее гудел колокол собора. Вокруг безлюдно было, словно вымерло всё, и их только двое - две женщины в чужом, незнакомом городе. Нет ни извозчиков, ни дворников, ни сторожей…
- А ведь он сзади, как раз сюда, за нами по пятам, - шепнула Зоя. Нина только шаги ускорила.
Но город не был так мёртв, каким казался с первого взгляда. Чем ближе подходили они к церкви, тем сильнее чувствовалось движение. Нужды нет, что ревёт осенняя буря, и на море, там, на окраине города, беснуются седые валы. Нужды нет, что непроглядная мгла вокруг, что теперь самая пора отдыха и сна. Какая-то неведомая сила подняла этих людей с их постелей и повела сюда, к освещённому входу, где толпа нищих ждёт их подачки. Там, за этими дверями, совершается таинство великое. Там есть нечто, что сумело привлечь к себе всю эту толпу, заставив её мыслить и думать одно и то же.
Церковь низкая, мрачная, длинная, словно древнехристианская катакомба. Воздух спёртый, затхлый, насыщенный всякими испарениями этой серой толпы. Всё спины, спины. А там дальше, в тумане дыма, среди слабого мерцания свечей, в полутёмном алтаре мелькает смутно какая-то фигура, всё наклоняется, выпрямляется опять. Неужели это он?
Сёстры протискиваются дальше и дальше в самый перед. Их пропускают, но смотрят точно с каким недоумением: зачем они тут, в этих модных шляпках и перчатках? Вот впереди они, и видят теперь, ясно видят, что это он, чудесный целитель.
Лицо его бледно и устало. Это не случайная временная усталость - это изнеможение многих месяцев и лет. Он всю жизнь молится без перерыва: он - воплощение молитвы. Порою глаза его закрываются. Смыкает ли их усталость, или наплыв мыслей заставляет его опускать веки? Движения его порывисты, всё сухое тело нервно двигается; мокрые пряди волос прилипают к щекам, свешиваются на лоб. Он избегает взглядов и сам ни на что не смотрит. Когда он быстро идёт в толпу, к тому аналою, что стоит среди церкви, толпа также быстро отступает, и в той струе воздуха, что раздвинет он и что пахнёт на ближайших, чувствуется какая то особенная, какая-то странная сила. А сам он точно не идёт, а плывёт по воздуху, словно не чувствует шагов под собою.
Порою он улыбается, и с улыбкою смотрит вверх. Порою хмурится, и тогда его лицо строго. Правая рука поднимается с укоризною кверху, голос крепнет, звучит ветхозаветным гневом, и какой-то трепет пробегает тогда по этой толпе.
Возле Зои стоит мещанин, подслеповатый, седенький, с сапогами, от которых несёт варом, и так всё заглядывает на неё.
- Нездешняя? - спрашивает он.
Она точно повинуется чьей-то воле. Ах, здесь нет в этой церкви своей воли, здесь все как-то действуют механически, все подавлены чем-то. Она не может не ответить, она знает, что это так и нужно, чтобы у неё спросили.
- Нездешняя, - отвечает она.
- К отцу Алексею приехали. В первый раз его видите?
- Да.
- Вот он теперь с пяти часов утра и до десяти без перерыва служение совершает. А потом до часу молебны служит.
И Зое это не кажется странным. Он именно и может это сделать. Ничего тут такого нет.
- Восторг на него нападает, - продолжает её собеседник, - в ангельском он восторге от службы. И вот, тут-то, в это время, коли кто исцеления просит, тут к нему и придти…
Зоя смотрит на отца Алексея, смотрит так пристально, точно всего хочет пронизать своими большими глазами. И чувствует она, как кружится голова её, от спёртого ли воздуха, от ладана ли…
А в смутном тёмном алтаре совершается великое таинство. Он лежит в ногах перед престолом и что-то тихо про себя читает. Это не делают другие священники: она знает службу. Как-то особенно странно блестит крест и евангелие, и какая-то светлая полоса идёт сверху вниз, какой-то сноп лучей… И не кажется это ей, а она отлично видит. Она видит, что отец Алексей охвачен этим светом, что он струится вокруг него, колышется. Он стоит, как видение перед нею.
- Зоя, тебе дурно? - слышится голос сестры. - Пойдём отсюда, пойдём, здесь душно.
- Непривычны, - сурово говорит мещанин, подхватывая её с другой стороны рукою. И толпа им почтительно даёт дорогу.
- А того, белого, нет с нами в церкви; он ждёт нас на улице, - думает Зоя.
VII
Зоя недвижно лежала на кушетке, запрокинув голову, когда слуга торопливо заглянул в дверь и полуиспуганным шёпотом сказал:
- Отец Алексей.
Нина так и рванулась ему навстречу. Но для Зои уже поздно: она не может пошевелиться.
- Батюшка! - несвязно лепечет Нина, - вот мы приехали, приехали с сестрою… Посмотрите, что с нею… Помолитесь над нею.
Но отец Алексей не торопится. Он положил свою руку на голову Нины и ласково смотрит на неё.
Странное какое это прикосновение, точно искра по всему телу пробежала! Эта маленькая, худая рука, что слегка надавила темя, что в ней такого дивного и могучего? А она чувствует себя во власти, в полной власти этого худенького священника в синей шёлковой рясе, с большим нагрудным крестом.
- Помолиться о здравии можно, - так же ласково шепнул он, мельком взглянув на Зою.
Он подошёл к ней, она открыла глаза и таким широким взглядом посмотрела на него. Он также ласково и ей улыбнулся.
- Нездоровы?
- Да.
- Ну вот помолимся…
Он совсем изнеможённый опустился на стул.
- Устал я, - проговорил он, опуская голову и кладя руки на колени.
Пока приносили воду в миске и полотенце, его не тревожили, он сидел недвижно. И только словно из приличия спросил у Нины:
- А вы из далека?
- Из Киева.
- Замужем там, сюда навестить своих приехали? Так должно быть?
"Почём он знает? - подумала Нина. - Впрочем, это так возможно, такой вопрос обыкновенный".
- Да, батюшка… А вот сестра…
- Она девица, - утвердительно сказал он. - Вижу, что больна. Ну, приступим.
Он взял Зою за руку.
- Встаньте!
Она опять открыла глаза:
- Я не могу.
Он положил ей руку на голову, она вздрогнула, румянец вдруг заиграл на её щеках.
- Встаньте!
Сколько силы, сколько мощи, сколько уверенности в этом "встаньте!" Тут нет сомнений, тут нет возможности не подчиниться.
И под строгим взглядом священника, она приподнимается с дивана. Она судорожно опёрлась рукою, сделала сильное, порывистое движение и - встала.
Она стояла, точно подняла её не своя сила, а та, что влилась в неё от рукоположения. Она стояла, как во сне. Но она понимала, что надо молиться, и она молилась.
Тот же голос, что разносился по церкви, раздался теперь тут, в этой маленькой, тесной комнатке. И опять почувствовалась сила, какая-то совсем неземная, нечеловеческая сила в этом служении. Он знает, что значит вера, он знает, что значит "стучите и отворится". Он просит со всем пламенем вдохновенного порыва, он просит "об исцелении недужной", он верит, что исцеление дастся, веровать только надо, веровать только твёрдо. "Чтобы общность в молитве была", - как сказал он. Надо, чтобы все, все, кто тут в комнате желали одного, и того же. И исцеление будет.
И чем дальше служба, тем больше восторга в отце Алексее: он в экстазе, в полном экстазе. Он не здесь; он где-то далеко отсюда. Он порывисто, сильно погружает крест в воду, и он знает, он хорошо знает, что от этого вода получит целебную силу. И мокрым крестом он благословляет молящихся, и даёт лобызать его, и снова возлагает руки на них.
Зоя со стоном падает к его ногам, но он говорит: "Встаньте", и опять она встаёт.
Он смотрит на неё, и глаза его заволакиваются какою-то дымкою.
- Тяжело вам было, - говорит он, - тяжело терять, что мы имеем, но это всё преходяще…
И ещё грустнее делаются его глаза.
- Батюшка, - говорит Нина, провожая его, - батюшка, чем же это всё кончится?
- Никто, как Бог, - отвечает он, дотрагиваясь до её головы, и опять этот ток, этот страшный ток пробегает…
Он ушёл, и вся комната наполнилась тою же таинственную силою. Кажется, самые вещи, до которых он дотрагивался, и полотенце, и этот стул, на котором он сидел, всё это точно жжётся, точно искры выделяет… Что это? Откуда это?..
* * *
Опять море, опять волны, ещё грознее, ещё угрюмее, чем вчера. Голова горит, лихорадочная дрожь. Зоя хорошо доехала до парохода, твёрдо вошла в каюту. Но чем дальше подвигаются они, тем более слабеют силы. Глаза закрылись, уста недвижны, мертвенная бледность разлилась по лицу. Пассажиры хлопочут: говорят, что надо будет тотчас по приезде достать карету. Что же это: конец, или кризис, поворот к лучшему?..
Трудно сказать, но во всяком случае исцеление…
1885 г., ноябрь.