- Да, хотя и сомневаюсь я, а всё же внутри меня точно голос какой-то говорит: хорошо кончится. Я верю в это, Нина. А ты веришь?
- Верю, родная моя.
- Ведь он святой, Нина? Ты знаешь, я во сне его видела. Он весь седой и от лица светится даже. Ты увидишь, ты вот увидишь, что он именно такой.
Глаза у неё загорелись ещё сильнее, они так и вспыхивали и сияли. Точно видела она перед собою этого старичка, таинственного, исцеляющего. Она спустила ноги, встала со скамьи. Когда она встала, соседи как-то странно покосились на неё. Она была небольшого роста и горбатая…
Она уже привыкла к своему уродству, она не скрывала его, не обращала на него внимания. Она равнодушно посмотрела вокруг и опять села возле сестры, умостившись удобнее.
- Так что же с тобою ещё делается? - спросила та.
Но Зоя ничего не отвечала, только крепко прижалась к её плечу. Она не прерывала больше молчания, и так мертвенно тихо было вокруг, только слышался лязг цепей, да за бортом шумели волны…
II
Им отвели в городе небольшой, но чистый номер с широкою постелью. Пока они доехали до гостиницы, стало совсем темно. К вечеру стало холоднее, и даже на одном стекле появились прозрачные лепестки морозного узора. Слуга принёс свечи и полотенца. Незнакомая, новая обстановка неприятно давила их. Зое было хуже. Ей стало хуже после печальной встречи, при въезде в город. Только что они, в сгущавшихся сумерках, съехали с пристани, и колёса, мягко прокатившись по деревянным доскам, застучали по камням, им наперерез из улицы появилась погребальная процессия. Факелы смутно мерцали, колыхаясь над широкими шляпами и капюшонами. Чёрные лошади ступали тихо и как-то неслышно. Белый гроб кое-где искрился блестящими точками, да изредка потряхивал пышными, качающимися кистями. За гробом шёл старик в шубе, с открытою лысою головою, и два гимназистика, тоже без фуражек. Сзади не было больше никого - ни людей, ни экипажа.
- Как ты думаешь, кто она? - спросила Зоя, прижимаясь к сестре и пугливо глядя на чёрные силуэты проходящего кортежа. - Это немка должно быть…
Факелы уходили в глубь сумерек, перебегая, как блуждающие огоньки, путаясь между собою и опять разлучаясь.
- Зоя, как не стыдно, полно! Ты, кажется. готова расплакаться.
Она заглядывала ей в лицо, а та отворачивалась, не хотела, чтобы сестра уловила её выражение.
И теперь, приехав в номер, она всё ещё была полна этою встречею. Ей было так холодно и непривычно. Она куталась в большой платок до самого носа, говорила, что ничего не хочет, ни есть, ни лежать. Она смотрела в окно на незнакомую пустую улицу, по которой свободно гулял ветер. Иногда она останавливалась задумчиво у высокой конторки, зачем-то приткнутой возле двери, и, положив на неё локти и подперев подбородок, стояла так, о чём-то всё думая, что-то соображая. Сестра долго смотрела на неё, полулёжа на диване.
- Зоя, скажи ты мне, в чём дело? - спросила она наконец.
Зоя оглянулась, подошла к ней и остановилась у стола.
- Зачем тебе знать это? Зачем?
- Зоенька, ведь ты мне сестра, ведь люблю я тебя. Мне тяжело, мне так тяжело смотреть на твои муки. Что с тобою?
Она схватила её за руки.
- Я знаю, ты его потеряла, - ну, ведь это ужасно, конечно. Но у тебя есть, кроме того, что-то.
- Есть.
- Ну, скажи; тебе легче будет, если ты сбросишь с себя этот груз: ведь он тяготит, он давит твою душу.
- Нет.
Она вырвала руки и опять заходила по комнате.
- Я одно тебе скажу: я больна, больна ужасно. Доктора не вылечат меня: если отец Алексей мне не поможет, мне не поможет никто.
- Что же болит у тебя?
- Всё. Сердце болит, дыханья нет. Нет покоя, нет сил жить. И никому я не скажу, что со мною, ни тебе, ни даже ему.
- Зачем же тогда нам было ехать сюда?
- Может быть, молитва его поможет. Если он духовидец, он и без моих слов всё поймёт и узнает, а если он простой обыкновенный человек, то и знать ему это незачем.
Зоя подошла к дивану, опустилась на колени и положила голову на грудь сестры.
- Ах, тяжело, тяжело мне! - прошептала она, чувствуя в себе конвульсии слёз. - Поскорее бы, поскорее увидать его! Вот, если бы он сейчас был тут, я бы выплакалась перед ним, и так бы хорошо и легко бы мне стало: именно теперь он бы понял меня.
- Хочешь, я пойду за ним?
- Нет, он всё равно не пойдёт теперь, да ведь и сказали тебе, что он только к вечеру вернётся в город. Ты пойди ко всенощной, оставь меня, а я отдохну здесь… Я не спала, уж теперь и не помню, сколько ночей. Меня так и шатает, когда я хожу. Мне надо, мне надо отдохнуть. Нина, зачем эти три года ты не была со мною? Я отвыкла теперь от тебя. Ты ведь такая хорошая, ты такая прелестная, милая. Если бы была ты всегда возле меня, поверь, в тяжёлые минуты к тебе я пришла бы… А мама?.. Ты знаешь маму! Разве она может понять это…
Сестра дотронулась до её головы, она горела. Даже пряди волос, что спускались на лоб, и те были такие тёплые, до странности сухие.
- Ты бы легла, разделась, - сказала Нина, - а я всё устрою, пойду и сделаю.
- Да, я может быть лягу, сказала Зоя.
Она поднялась, подошла, шатаясь, к кровати, и стала расстёгивать и развязывать платье.
- Да, мне лучше лечь, - повторяла она.
III
Зоя заснула глубоким, мёртвым сном, под шум и треск топившейся печки, смотря на красный, тёплый свет, лившийся из полуотворенной заслонки. Когда Нина возвратилась и попробовала разбудить её, она не могла этого сделать. Зоя лежала, плотно сжав губы и сомкнув ресницы, тихо дыша, разметав по подушке пряди волос. Она не встала к чаю, не встала к ужину. Она сквозь сон сказала, что ничего не хочет, ничего не будет ни есть, ни пить.
Нина, не раздеваясь, только расстегнув корсет, прилегла рядом с нею. За занавескою тускло горела свеча. Печка мало нагрела комнату, и они обе покрылись пледом.
- Когда же он будет? - вдруг спросила Зоя.
Сестра вздрогнула, так неожиданно она заговорила.
- В пятом часу он служит заутреню.
- А! Я пойду.
- Не ходи, я одна всё устрою.
- Нет, я пойду. У меня теперь есть силы, ты не бойся за меня.
А голова у неё всё также горела.
- Нина, - вдруг каким-то странным, глухим голосом заговорила она. - Можно тебя спросить… только ты не пугайся, пожалуйста не пугайся…
- Ну? - с каким-то томящим предчувствием спросила та.
- Что… кроме нас, никого нет в этой комнате?
- Никого, что это ты спрашиваешь?
- Только двое… а… а третьего нет?
Нина чувствовала, как дрожь пробежала по её спине, как внезапно сердце словно остановилось биться.
- Третьего, - прошептала она, - как третьего?
- Ты не путайся… Мне всё кажется, что там на стуле сидит кто-то…
В том углу, куда показывала она рукою, было совсем темно, смутно, неопределённо. Что-то такое словно колыхалось, что-то шевелилось там. Нина боялась голову повернуть; она чувствовала, что её охватывает со всех сторон что-то новое, неизъяснимое. Вокруг стояла тишь; она слышала, как кровь бьётся в ней.
- И без тебя мне это всё казалось; кто-то такой белый, недвижный сидит, и только голову слегка поворачивает ко мне.
Нина хотела говорить, и не могла - язык не шевелился. А Зоя прямо так и смотрела своими большими глазами в этот угол.
- Я часто это вижу, я не знаю что это такое. Даже не вижу, а чувствую. Иногда я чувствую, что кто-то как раз сзади меня стоит. Это ещё ужаснее, я не вижу, и это гораздо хуже: мне всё кажется, что он меня за шею возьмёт.
Ветер в трубе жалобно взвизгнул и загудел выше, куда-то вверх по стене.
- Перестань. - шептала Нина, - перестань, не говори этого.
- И ты знаешь, - продолжала Зоя, - иногда я руку на плече чувствую, или на лбу. Холодная, холодная рука. Опустится ко мне на лоб и давит, давит. Это во сне. Я проснусь, и всё её чувствую. Вот, когда тебя не было, два раза она у меня на лбу была. Милая, ты боишься, я напугала тебя. Ты прости меня; прости, моя радость…
Она вдруг кинулась к сестре, стала целовать её открытые плечи и шею, стала целовать и в голову, и в глаза и в щёки…
- Ах, всё это после того стало делаться… После этой болезни. Ты знаешь… да нет, ты не знаешь ничего.