- А хорошо таперь, тятя, в тёплом вагоне!
- Известно хорошо.
- А для чего же так скоро ездят они, тятя? Зачем им так скоро?
- Нужда, стало быть. Во всех землях так ездят. В Турции уж на что - и то. Оно точно, что особенно и спешить-то некуда. Ведь вон ездят же на волах - и ничего, к спеху поспевают. А это уж так, мода, чтобы сейчас здесь, сейчас там. Нынче всё наспех. едят наспех, пьют наспех. В вагон сядут, так у всех губы чаем ошпарены. Зато скоро. Старики не поверили бы. Таперь вон из Петербурга в Москву на один день на именины ездят. Поручик Блюхер без отпуска уезжал: отпросится и уедет. Конечно, баловство одно…
Звонарь гулко хватил в колокол. Звук замер, словно на мгновение, и потом широкою, свободною волною прокатился по ложбине. Василий Мухин снял шапку и начал креститься.
- Смотри, тятька, вона с хоругвями тянутся, - звонко закричала дочка, и стала показывать вдаль пальцем. - Вона идут, и фонарь впереди. Фонарь хотел Мишка Безрукий нести.
- Бежи туда, Танька, поспеешь. Ну чего тебе тут, нехорошо.
- Не, я боюсь одна.
- Чего бояться? В таку ночь ничего бояться не надо.
- Нет, ты что же один. Я не хочу. Все в церкви, все молятся, а ты тут один на рельсах. Всё же я буду, по крайности, с тобою.
Отец посмотрел на неё сверху.
- Ишь ты какая! Отцу, мол, скучно. Ну, брат, это хорошо.
Он даже отвернулся и стал глядеть в сторону; это значит, что уж очень был он доволен.
- Ну, Христос воскрес! - пробурлил он, наклоняясь к ней.
Она обвила ручонками его шею и стала целовать в жёсткие, пропахнувшие махоркою усы.
- Тятя, а я два яйца принесла, - внезапно радостным шёпотом заговорила она, - чтобы нам разговеться.
- Что ты, глупая! Да нешто можно несвященные яйки есть? Вот, погоди, матка из церкви придёт.
Танька опешила.
- А я думала… - начала она, и не договорила. Очень ей обидно было на свою догадливость.
- Да ты сама-то ешь, ты ребёнок, тебе можно.
- Не… мамка заругает!
- Я не скажу, ешь.
- Не… Вместе будем, - что ж я без тебя.
Он опять на неё покосился.
- Ну, сиди голодная.
Помолчали маленько.
- Как в лавку пойду, - начал он, - сосулек куплю тебе. Хотел сегодня, да удосужиться не мог.
Положим, он врал: никаких сосулек он сегодня покупать не собирался.
- Тятя, вон вокруг все пошли. Красиво-то как… А и народищу-то что. И ветру нет, не колыхнёт.
- Таперь, как утром солнце играть будет, - заговорил он, - на самом всходе.
- Это как же?
- А так: играет, играет, переливается, ровно бы смеётся. На Рождество вот тоже! Так бы и смотрел всё, не налюбовался…
- Тятька, поезд! - вдруг взвизгнула она.
Мухин быстро прянул с места. Три знакомых чудовищных огненных ока сияли вдали.
- Пошла долой с пути! Закалякаешься тут с тобою, как раз не досмотришь.
Дальний гул и грохот покрыл далёкое церковное пение. Огнистый пар рвался из трубы и летел куда-то в бок.
- Эк их дует, запоздали, так нагоняют, - ворчал сторож, направляя фонарь на встречу паровозу.
Рельсы глухо стонали. И звон колокольный словно стал слабее. В тишину ночи ворвался новый шум и покрыл собою все звуки ночи. Ближе он, ближе. Рельсы ревут и звенят. Три глаза мечут яркие снопы лучей. Пар рвётся и беснуется над трубою: шипят поршни, визжат цепи; машинист вытянулся и смотрит куда-то вперёд. Вот летят вагоны - ярко освещённые, тёплые, мягкие. И сквозь не спущенные шторы видно, что они пусты, что нет никого там, что никому не нужно в эту ночь никуда ехать. Вот и задний вагон, и красный фонарь, и нет ничего, всё умчалось вдаль, наполнив воздух дымом и шумом. И шум утихает, замирает, и опять колокол гудит, и оповещает миру, что Христос воскрес две тысячи лет тому назад, когда ни этих колоколов. ни этих поездов не было…
- Ишь черти, пустой поезд гоняют, - сердито проворчал Мухин и потушил фонарь.
- А теперь в церковь не пойдёшь, тятька?
- Когда ж мне идти, коли через пятьдесят минут товарный пойдёт. - Пошла одна.
- Не, посижу… Ты завтра сосулек купишь?
- Ах, ты, - сама-то сосуля. Право сосуля, да ещё копеечная. Ну, давай балакать. Тоже Бог дочку послал…
И присели они опять на шпалы, и стали опять поджидать другие огненные глаза, с другой стороны. А ночь весенняя, тёплая, летела над ними…
Апрель 1887 г.
Кулисы
I. Тень отца Гамлета
Ghost. - Oh, horrible! Oh, horrible! most horrible!
Hamlet. Act I, Scene V. 80.
Конкордий Архипелагов, воспитанник N-ской семинарии, испытывал неизъяснимый трепет. Несмотря на свой колоссальный рост, соответственные мускулы, равно как и горловые струны, вибрацией коих он потрясал своды городского собора, ради вящего умиления купечества и немалой гордости властей - несмотря на такие средства, при которых, не обладая особой застенчивостью, можно избить ослиной челюстью полчища филистимлян - всё же он трепетал. Трепеща вступил он на подъезд гостиницы, трепеща прятал в карманы долгополого хитона свои красные склизкие пальцы, трепеща озирался, и тихо спросил у швейцара:
- Артист местной драматической труппы, Иван Иванович Крутогоров, здесь стоит?
Швейцар посмотрел на него не без недоумения: он боялся принять его за "человека", но в тоже время сомневался, чтобы это был "барин".
- Семнадцатый номер, второй этаж, по коридору, - лаконически ответил он, показывая на лестницу бровями и глазами.
Конкордий Архипелагов весь встряхнулся, как мокрая собака, и начал шагать своими необычайно-худыми и длинными ногами. Он безо всякого усилия переставлял их сразу ступеней через пять, так что буфетный мальчишка, бежавший навстречу с огромным подносом, на котором стояло маленькое блюдце с ломтиком лимона, - с удивлением прижался к стене и глядя на его ноги пробормотал:
- Ишь… ишь…
В коридоре второго этажа Архипелагов остановился и окончательно упал духом. Он не решался взяться за ручку ярко вычищенного замка. Он, затаив дыханье, смотрел на фигурно выписанную цифру номера, и чувствовал, как сердце его прыгает. и рвётся в груди… "Ровно бы архиерей на экзамене по философии", - невольно пришло ему в голову.
Но нельзя же стоять на посрамление проходящих. Надо войти. Ему припомнилась кротость царя Давида, Руфь на ниве Вооза; он перекрестил себе пуговицу и скрипнул дверью.
В комнате было накурено. На столе в беспорядке стояли вчерашние бутылки, на донышке которых темнели остатки жидкостей, известных на Руси под именем иностранных вин. Грязный самовар, уставший кипеть, порою печально всхлипывал. Направо в углу, у печки, стоял колоссальный сундук, а поверх него, на старых "Московских ведомостях" были разостланы пёстрые принадлежности какого-то костюма, обшитого скверным позументом и ещё более скверной бахрамой. У стола, в куцем сером пиджачке, сидел невзрачный, взъершенный, коротенький господин с папиросой в зубах, мастеривший какую-то необычайную шляпу. При входе гостя он оглянулся, - и гость тотчас сообразил, что это "он сам".
- Имею честь рекомендоваться, - пролепетал он, прижимаясь спиной к двери, - семинарист Конкордий Архипелагов…
Несмотря на слабо-трепещущий голос, и скромный вид вошедшего, Крутогоров сразу поднялся со стула - до того впечатление было грандиозно: - казалось, в комнату вошёл человек долго лежавший под прессом, бесконечно вытянувшийся кверху и книзу. При слове "Конкордий" - стакан звякнул в унисон, и в окне что-то задребезжало даже…
- Чем могу служить? - спросил Крутогоров, и тотчас же прибавил, - Прошу покорнейше садиться.