- Садись, старче божий, садись, обогрейся! Вишь у тебя лопатиночка-то какая ветхая. А на дворе-то морозно, время-то погодливое… Сядь-ка вот здесь, старче… Да велите-ка, матери, Гришеньку кликнуть, "господь, мол, гостя даровал". Сними пещур-то, старче; ишь как умаялся. Принесите горячего кушанья, матери. Да топлена ль у Гриши келейка-то? Пустошничать что-то зачал, Христос с ним. Да и старцы давно не привитали - третья никак неделя. Не диво - непогодь такая, распутица. Сними-ка ты, старче божий, пещур-от.
И, не дожидаясь ответа, сама стала снимать со старца ношу его, но, коснувшись плеч, отшатнулась и прошептала молитву. Она тронула плохо прикрытые рубищем, вросшие в тело старца железные вериги.
Старец снял пещур. Евпраксия Михайловна бережно, творя молитву, поставила его под образа.
Вошел Гриша. Полузамерзший старец маленько поотдохнул в жарко натопленной моленной.
- Господа ради, сокрый меня грешного на малое время в стенах твоих, боголюбивая матушка, - тихо проговорил он.
- Рада всей душой, старче. А можно ль святое имя твое узнать?
- Грешный инок Досифей…
- Ах, батюшка, отче Досифее! Что ж ты не поведал ангельского своего чина?
И, творя "метания" - как она, так и бывшие с нею в моленной, - уставно покланялись старцу по дважды, приговаривая: "Прости, честный отче, благослови, честный отче".
- Бог простит, бог благословит, - отвечал Досифей. И сам сотворил всем "метания".
- Откуда грядешь, куда путь держишь? - заговорила Евпраксия Михайловна после уставного обряда.
- Града настоящего не имею, грядущего взыскую, - отвечал старец, - путь же душевный подобает нам, земным, к солнцу правды держати, аще тако отец небесный устроит. Телесный же путь кто исповесть?
"Бегун сопелковский", - думает Гриша, давно наметавшийся середь перехожих богомольцев.
- Праведны речи твои, отче Досифее, праведны твои речи, - полушепотом, набожно говорила Евпраксия Михайловна.
Несколько минут молчанья. Старец сидит, тяжело опустившись; движеньем губ творит он молитву, а слов не слышно. Радостным ликом, светлыми очами смотрит вдовица на прохожего трудника и тоже тайно молитву творит. Безмолвно сидят келейницы, истово перебирая лестовки. Мерно чикает маятник стенных часов, что висели у входа в моленную.
- В пустыне жил я, матушка, - тихой речью заговорил обогревшийся старец. - В пустыне я жил - недалеко отсюда - в Поломских лесах. Немалое время провождал, грешный, в пустыне… Келейку своими руками построил, печку сложил ради зимнего мраза; помышлял тут и жизнь свою грешную кончить… А вот - две недели тому - на самое сборное воскресенье попущение божие было. Отлучился аз, грешный, раде телесныя нужды, дровишек набрать из буреломника. Подхожу к келейке - только дымок от головешек мало-мало курится… Сгорела!.. Немалое время жил я в той келейке, матушка, сорок лет, и не было ко мне ни езду ни ходу; сорок лет людей не видал… Сгорела!.. Привык я к келейке, матушка, чаял в ней помереть, домовину выдолбил - думал в ней лечь, в келейке стояла у меня… Сгорела!.. Годы мои старые, а плоть немощна. Не снести без келейки зимняго мразу - треба нову поставить… И вот, слыша от боголюбцев про твои великия добродетели, добрел я до тебя, Евпраксия Михайловна, - дай пережить у тебя до лета; не оставь меня, грешнаго, ради Христа. А летом, богу изволющу, побрел бы я опять в свою пустыньку, опять бы кельеночку поставил, домовинушку бы сделал… Не оставь Христа ради!
И дряхлый Досифей пал к ногам Евпраксии Михайловны. А она его поднимает, сама земное поклонение творит, а слезами так и обливается.
- Слышала, говорит, старче, слышала про ваше несчастье. Пала и к нам весть, что исправник в Поломски леса выезжал - старцев ловить, келейки жечь. Экий злорадный какой, прости господи!
- Не кори его, Евпраксия Михайловна, - сказал на то Досифей. - Не моги корить. Аль не знаешь завета: "твори волю пославшего"?.. Послушание паче поста и молитвы… Тут не злорадство его, а божия воля… Без воли-то господней влас со главы человека не падает. И то надо памятовать, что житие дано нам тесное, путь узкий, тернием, волчцами покрытый. Терпеть надо, матушка, терпеть, Евпраксия Михайловна: в терпении надо стяжать душу свою… Слава Христу, царю небесному, что посетил и меня своим посещением… Вот что!
- Праведны, старче, речи твои, - сказала Евпраксия Михайловна, - правда во устах твоих! Но за что ж они на нас так лютуют? Ведь и они во Христа бога веруют. За что же?
- На то господне смотрение. Стало-быть, надо так. Не испытуй сотворшаго!.. - строго промолвил старец.
Досифея напоили, накормили; Гриша в келью его проводил.
- Бог спасет, родименькой, бог спасет, - говорил старец на усердные послуги Гриши, когда тот, затеплив лампадку перед иконами, к месту прибрал старцев пещур, закрыл ставни, а потом с обычными "метаниями" простился и благословился по чину.
- Бог простит, бог благословит, - ответил Досифей. - Ох, ты, мой любезненькой!.. Спасибо тебе… Поди-ка ты, малец, подь-ка, раб божий, спокойся.
Ушел Гриша в каморку за печку-голанку. И тотчас к щелке.
И видит: оставшись в манатейке и в келейной камилавке, хотя и был истомлен трудным путем, непогодой, на великое ночное правило старец остановился, читает положенные по уставу молитвы. Час идет, другой, третий… Гришу сон клонит, а старец стоит на молитве!.. Заснул келейник, проснулся, к щелке тотчас - старец все еще на правиле стоит.
Дожил Досифей у Евпраксии Михайловны до той поры, как реки спали и можно стало лесом ходить. Никуда не выходил он. Кроме Евпраксии Михайловны да ее сыновей никого к себе не пускал. Не только в Колгуеве, на самом усаде Гусятниковых мало кто знал о прохожем старце… Гриша был при нем безотлучно.
Не видал еще он таких старцев… Смирил в себе гордыню, увидев, что Досифей не в пример строже его правила исполняет, почти не сходит с молитвы, ест по сухарику на день, а когда подкрепляет сном древнее тело свое - господь один знает.
Собрался Досифей в путь-дорогу. Евпраксия Михайловна денег давала - не взял; новую свиту, сапоги - ничего не берет; взял только ладану горсточку да пяток восковых свеч. Ночью, перед отходом старца, сел Гриша у ног его и просил поучить его словом. В шесть недель, проведенных Досифеем в келье, не удалось Грише изобрать часочка для беседы. То на правиле старец стоит, то "умную молитву" творит, то в безмолвии обретается.
- Скажи, отче, поведай рабу своему, в коей пустыне спасал ты душу свою, где подвигом добрым подвизался? Меня тоже в пустыню влечет, на безмолвное, трудное житие… Поведай же, отче, поведай, где такая пустыня?
- Нет моей красной пустыни!.. Нет ее больше!.. - с грустью отсоветовал старец. - Сгорела моя келейка, домовинушка в ней сгорела… Пришел, ан только одне головешки…
- Слышал, отче, слышал… Ироды!.. Пилаты!..
- Где Ироды, где Пилаты? - встав с лавки и во весь рост выпрямляясь, строго Гришу спросил Досифей.
- А твои лиходеи?.. Никониане!.. Укажи мне их, отче, укажи твоих злодеев… Я бы зубами из них черева повытаскал.
- Во Христа ты веруешь? - спросил старец Гришу, строго глядя на него.
- Верую, отче святой, - по-старинному верую.
И перекрестился истово двуперстным знамением.
- А слыхал ли ты, друже, как Христос на Лобном месте, на кресте за жидов молился?
- Читал, отче… Господь грамоте сподобил меня, сам про это читал.
- А читал ли, что перед тем от них он терпел?.. И заушения, и заплевание, и по ланитам биения… А не было за ним греха ни единаго… И все-таки за мучителей молился… А нам-то что повелел он творити? Самую-то первую заповедь какую он дал?.. Помнишь ли?.. Любить врагов повелел… Читал ли о том?
- Читывал, отче.
- А читал ли, что всякая кровь взыщется?
- Читывал… Да их ведь не грех. Они ведь еретики.
- Они люди, Гришенька. Всяк человек кровью Христовой искуплен. Кто проливает кровь человека - Христову кровь проливает. Таковый с богоубийцами жидами равную часть приемлет.
Быстро подскочил Гриша ко старцу… Смирения как не бывало. Глаза горят, кулаки стиснуты.
- Да ты какого согласу сам-от будешь? - спросил он Досифея нахальным тоном.
- Христианин.
- Хвостом-то не виляй, не отлынивай! Не напоганил ли ты у меня своим еретицким духом келейку?.. Не по никоновой ли тропе идешь?
- Держуся книг филаретовских и иосифовских…
- А говоришь, что никонианин такой же человек, как и мы, старым крещеньем крещенные? По-твоему, пожалуй, и в пище и в питии общение с ними можно иметь?
- Можно, Гришенька… Мало того что можно, - должно.
- Да ты в своем ли уме?
- Должно. Знай, что споры о вере - грехи перед господом. Все мы братья, все единаго Христа исповедуем. Не помнишь разве, что господь, по земле ходивши, и с мытарями ел и с язычниками - никто не гнушался? Как же мы-то дерзнем?.. Святее, что ли, мы его?..
- Да ведь они щепотники, в три перста молятся.
- А сколькими перстами повелел господь самаряныне молиться?.. Читал ли ты, что богу надобно кланяться духом и истиной?.. А два ли, три ли перста сложишь… это уж самое последнее дело…
- Уйди от меня!.. Уйди, окаянный!.. - отскакивая от старца, закричал Гриша. - Исчезни!..
"Это бес лукавый; черный эфиоп в образе старца пришел меня смущати", - думает Гриша и, почасту ограждая себя крестным знаменьем, громко читает молитву на отогнание злых духов.