- А мы уже хотели устроить распродажу ваших вещей.
- Вы, кажется, собрались уходить?
- Да, мне обязательно нужно, хотите проводить меня?
- С удовольствием - сказал: он - Но, может быть, вы устали?
- Что вы, совершенно нет, - искренне сказал: он, хотя за трое суток спал не больше пяти часов. Широко улыбнувшись, он добавил: - А я сегодня от брата письмо получил.
На углу Новиков спросил:
- Вам в какую сторону нужно? Она оглянулась:
- Ни в какую, я решила отложить своё дело, оно не к спеху. Пойдёмте на набережную.
Они прошли мимо театра, к памятнику лётчику Хользунову, и гуляли по набережной, смотрели на реку, каждый раз возвращались к бронзовому лётчику, точно он ждал их.
Начало темнеть, а они продолжали ходить и разговаривать.
Новиков пришёл в то возбуждённое, восторженное состояние, в какое иногда впадают сдержанные люди. Слова Новикова были не тем, что называют откровенным разговором, они были ещё значительнее и важнее: слова молчаливого и сдержанного человека, поверившего, что его жизнь интересна другому.
- ...Говорят, что я по натуре штабист, а я ведь строевик-танкист! Считаю, опыт, знания есть, а вот какой-то тормоз - и с вами у меня так; говоря по правде, толком вам ничего сказать не могу...
- Поглядите, какое странное облако, - поспешно сказала: Женя, опасаясь, что Новиков начнет объясняться ей в любви.
Они уселись на широкий каменный барьер над Волгой. Шершавый камень был ещё горячим от недавнего солнца, и на луговом берегу кое-где поблёскивали в свете заката стекла, а с Волги и от ледяной молодой луны уже шла прохлада. На скамейке военный шептался с девушкой. Девушка смеялась, и по тому, как она смеялась, как медленно и неохотно отталкивала от себя кавалера, чувствовалось, что в эти минуты для неё не существовало ничего в мире, кроме этого вечера, лета, молодости, любви.
- Как хорошо и как тревожно, - сказала: Женя, вспоминая свои недавние размышления.
В павильоне, где помещалась военная столовая, широко открылась дверь, вышла женщина в белом халате с ведром в руке, и яркий свет быстро осветил тротуар и мостовую, и Жене показалось, что молодая женщина выплеснула ведро света, и этот свет, лёгкий, шипучий, побежал по гладкому широкому асфальту. Следом вышла группа военных. Один из них, видимо пародируя кого-то, дурашливо запел:
- Бэлая ночь, дывная ночь...
Новиков молчал, и Женя с тоскливым беспокойством почувствовала: вот он соберёт решимость, откашляется, повернётся к ней, скажет потерянным голосом: "Я вас люблю", и она уже готовилась положить руку ему на плечо и проговорить увещевающе, грустно! "Не нужно, право же, не нужно об этом говорить".
Новиков сказал:
- Получил сегодня письмо от старшего брата. Работает в шахте, далеко за Уралом. Зарабатывает, пишет, много, да вот дочь у него всё болеет, не может к климату привыкнуть Малярия, что ли?
Женя вздохнула, искоса, насторожённо поглядела на Новикова.
И он, действительно, покашлял, резко повернулся к ней и сказал:
- У меня сейчас острое положение сложилось, я подал рапорт и после этого поссорился с начальником. Он мне сказал: "Я вас не откомандирую и назначу заведывать архивом", а я ему ответил: "Я не подчинюсь такому приказанию".
Эти слова неожиданно обидели и рассердили Женю. Оказывается, его волновали служебные дела.
Она насмешливо прищурилась.
- Знаете, о чем я вдруг подумала? Прошли, должно быть, времена великой романтической любви. Такой любви, как у Тристана и Изольды. Вы читали? Вот он бросил для неё всё и дружбу великого короля, и собственное королевство, и ушел в лес, спал на ветвях и был счастлив. И она, королева, бросив королевство, была счастлива в лесу с ним. Верно ведь? И всякая литература прошлых веков прославляла тех, кто ради любви пренебрегал славой, да, боже мой, небесным и земным блаженством. А теперь всё это кажется смешным, непонятным, я уже не говорю о Тристане, да перечтите "Тамань" Лермонтова, и вы скажете "Как же так, ехал офицер по делу и, утеряв бдительность, увлёкся, влюбился, стал кататься на лодке с контрабандисткой, так нельзя". Я думаю, либо люди потеряли способность любить, как когда-то, либо им новые страсти заменили те, прежние!
Она говорила быстро и горячо, словно заранее подготовила целую речь, и сама удивлялась, откуда у неё такая сердитая горячность. Но она уже, не останавливаясь, продолжала говорить:
- Да где там? Что вы! Ну вот вы, хотя бы, могли бы ради любимой женщины уйти на день со службы, рассердить этим своё генеральское начальство, да какое там - опоздать ради неё на два часа, на двадцать минут? Раньше царство бросали к её ногам!
- Тут не страх рассердить начальство, - сказал: он, - тут дело в долге.
- Да вы мне не объясняйте, я всё знаю чувство общественного долга выше всего, святее всего. Всё это верно - Она снисходительно посмотрела на него - И всё же скажу вам по секрету всё верно, но любить безумно, слепо, забывая обо всём, люди разучились, заменили эту любовь чем-то иным, новым, может быть, и хорошим, но уж слишком разумным.
- Нет, это неверно. Есть любовь, - сказал: Новиков.
- А, ну конечно, - сказала: она сердито, - любовь теперь перестала быть роком, вихрем. Ну, конечно, знаю, как... любовь хороша, конечно, - сказала: она, передразнивая чей-то учительский, рассудительный голос: - супружество, содружество, влюбляться же в неслужебные часы, правда? Что-то вроде оперного театра, - ведь никто из любителей пения и музыки не вздумает бросить службу и в рабочие часы пойти слушать музыку.
Новиков тревожно наморщил лоб и, сведя брови, смотрел на неё, потом вдруг улыбнулся доверчиво и сказал:
- Если б вы на меня сердились, что я все эти дни не приходил, вот хорошо бы!
- Что вы, как вы могли подумать - это ведь вообще. Я-то не гожусь для таких чувств.
- Я понимаю, понимаю, это вообще, - с поспешной покорностью сказал: он.
Она подняла голову, прислушалась к далёким заунывным гудкам, вдруг послышавшимся со стороны заводов и вокзала:
- Вот и началась проза жизни, пойдёмте домой.
Подруга Веры Зина Мельникова жила в доме, в котором поселили Мостовского. Это был один из самых благоустроенных домов в городе.
Верины родные были недовольны её дружбой с Зиной. Но Вере было безразлично, что говорят домашние о её подруге. Ей нравилось, что Зина не гнушалась чёрной работой, мыла полы, стирала, могла сидеть недели на одном хлебе и чае, а на выгаданные деньги купить лайковые перчатки или чулки-паутинку.
И одновременно с расчётливостью в ней была широта, она могла подарить подруге любимую брошку либо устроить вечеринку с таким богатым угощением, что после ей недели две приходилось есть лишь картошку с постным маслом.
Вере нравилось, что Зина не обращается с ней, как с несмыслящей в жизни девочкой, а рассказывает о сложностях своих отношений с мужем и спрашивает у неё советов.
По складу своей души она была чужда всему, чем жила Зина. Но почему-то ясная и чистая простота Вериной натуры не мешала ей проявлять интерес к Зининым житейским и сердечным страстям. Зина была старше Веры всего на три года, но казалась всезнающей по сравнению с подругой. Она уже два года была замужем, побывала несколько раз в Москве, жила в Средней Азии, в Ростове. Ее муж теперь работал уполномоченным по заготовкам и часто ездил по области, уезжал по вызовам наркомата в Куйбышев.
Вера взбежала на третий этаж и позвонила.
Зина, оглядев её, вскрикнула:
- Верочка, у тебя такое расстроенное лицо, случилось что-нибудь?
- Я хочу у тебя ночевать, можно?
- Господи, что за вопрос, конечно. Муж ведь опять уехал в Куйбышев Ты есть хочешь?
- хочу.
Зина усадила подругу на диван.
Вера наблюдала, как подруга быстро и легко двигалась по комнате, накрывая на стол. Каждый раз, проходя мимо зеркального шкафа, она мельком поглядывала на себя в зеркало.
- А я всё полнею, - сказала: она, - можешь себе представить, все, буквально, во время войны похудели, а я одна несчастная.
- Зиночка, - сказала: Вера тихим голосом и расплакалась.
- Что, что? - испуганно спросила Зина.
Вера, перестав плакать, рассказала: о том, о чём не могла и не хотела рассказать дома.
Вечером начальник госпиталя передал ей список выздоровевших на выписку из госпиталя, она понесла список в канцелярию, нужно было подготовить документы и обмундирование - всех выписанных отправляли пароходом в Саратов, откуда обычно после комиссии их посылали в части. Утром, когда она уже кончила дежурство, ей снова попался этот перепечатанный на машинке список из двенадцати фамилий, и она вдруг увидела, что в нём была приписана от руки фамилия Викторова. Ей даже не удалось поговорить с ним наедине, она кинулась в палату, а он уже спускался по лестнице вместе со всеми к ожидавшему внизу госпитальному автобусу.
- Нехорошо, что тринадцатый он, - сказала: Зина.
- Он не тринадцатый, а впереди первого.
Зина подсела к ней, стала растирать ладонями Верины пальцы, точно отогревая их от мороза, и сказала: тоном опытного врача, решившего не скрывать правды от больного:
- Я по себе знаю, как это тяжело, и не жди, что будет легче.
- Меня всё время мучит: теперь никогда его не увижу! А мама мне на днях сказала: "Не могу тебя поздравить, узнала о твоем знакомом серенький, мало развитой паренёк", - ей нужно, чтобы вундеркинд какой-нибудь. Презираю их, этих вундеркиндов и красавцев полковников, и женщин презираю, которые идут за них по расчёту, из соображений.
- Любовь безрассудна и ни с чем не должна считаться, - сказала: Зина.
Вера протяжно произнесла.