- Выносили-с!.. Помилуйте: вступиться за себя, за мундир, за знамя, - а что Европа, а что "Колокол", что "либеральная пресса" скажет!.. Варварами, татарами назовут!.. Как можно! Мы этого так боимся! Я вам говорю: к долготерпению, кротости и смирению приучают!.. Но серьезно говоря, - продолжал офицер, - вы знаете ли, здесь было одно время, что мы не на шутку опасались, как бы вместо польского восстания да не разыгралось бы вдруг восстание русских солдат против здешних властей за допущение всех этих безнаказанных оскорблений! Солдатики уже сильно-таки и грозно роптали и злобились, так что продолжись еще немного эта система смирения, - Бог весть, что бы могло в наших полках разыграться и чем бы кончилось, да хорошо, что вовремя хоть чуточку спохватились!
При Хвалынцеве незнакомые офицеры говорили не стесняясь, так как по опыту уже оставались уверены, что он или русский, пред которым, значит, нечего скрываться, как пред своим, или же иностранец, и стало быть не понимает по-русски; но уж ни в каком случае не поляк, потому что поляк, кто бы он ни был, ни за что не осмелился бы остаться за одним столом с офицерами, коль скоро все другие оставили самую залу.
- А между тем вы знаете ли, господа, - заметил адъютант, - какое общее и громадное сочувствие к этому "польскому делу" там у нас, в России! Я вам могу поручиться за две трети гвардейских офицеров, которые во всех салонах открыто говорят, что в случае польского восстания, они ни за что не пойдут драться против поляков.
При этом сообщении большинство офицеров нахмурилось с видом неудовольствия.
- Ну, мы на этот счет думаем несколько иначе, - заметил капитан, рассказывавший про скандалы со знаменем. - Мы, во-первых, видите ли, глубокая армия, и потому полагаем, что смотреть на польское дело петербургским образом может только какой-нибудь моншер с Невского проспекта; а пустить бы этого моншера сюда, в Варшаву, в нашу среду, так небойсь, чрез неделю другое бы запел, голубчик, как пришлось бы на собственной шкуре примерить, что такое эти вацьпаны!
"Опять! опять и здесь вот наши русские люди повторяют то же самое!" подумал Хвалынцев, вспомня при этом подобные же мысли и замечания доктора Холодца. "И это слышишь с первого шага! с первой встречи!.. Неужели же все мы там, в Петербурге и в России, так жестоко заблуждаемся?!.."
- Но разве и у нас нету подобных? - заметил капитану один из его однополчан-товарищей.
- У нас-то?.. Хм!.. То есть, найдется, пожалуй в каждом полку два-три дурачка, сбитых с толку Искандером, да несколько полячков, которые все смотрят наутёк, но уж это ведь "своя от своих", так что оно и неудивительно.
- Как! а такой-то и такой-то, и вот такие-то? (офицер назвал несколько чисто русских фамилий).
- Так разве это наши! - огрызнулся на него капитан. - Ведь это же все это "моменты", друг мой! Да и то не все, а только разве те, что приезжают сюда прямо из Петербурга да и хвастаются, что я, мол, все время в кружке "Современника" находился, и сам Чернышевский мне руку тряс! - Эко счастье какое!.. Так ведь "момент" разве это человек? Он только и умеет как заведенная машинка - трррррр… на каждую заданную тему. Да и то мы еще посмотрим, какую песенку запоют все эти господа генеральные либералы, как дело-то до их собственной шкуры коснется!.. А я, по крайней мере, так полагаю, что все это у них одна модная болтовня пустая и больше ничего, а чуть до настоящего дела дойдет, поверьте мне, другое выйдет! - заключил капитан, допивая свою бутылку пива.
- Но тут вот ведь еще в чем роковая-то штука! - ввернул свое слово другой офицер. - Главный вопрос вовсе не в том, пойдут ли против поляков все офицеры без исключения, или не пойдут; вся сила в том, что солдаты пойдут поголовно и с величайшей, с адской охотой, потому что они оскорблены и озлоблены уже донельзя, и горе тому офицеру, который не пойдет или в решительную минуту не поведет своих солдат в дело! Уж и теперь тех из наших, которые проповедуют деликатность и смирение, солдатики промеж себя обзывают изменниками.
- Это плохо рекомендует вашу дисциплину, господа, - заметил адъютант.
- Что-с? Нет-с, извините! - горячо вступились несколько офицеров. - Дисциплина-то у нас значит в порядке, если мы, несмотря на весь град невыносимых оскорблений, и чисто военных, и человеческих, сумели однако до сих пор сдерживать солдат от взрыва!
- Ну, какая же тут однако измена! - как о явной нелепости отнесся адъютант.
- Да для нас-то с вами, - возразили ему, - оно дело совсем ясное, что тут просто политическая неумелость, конфуз какой-то, а солдат политических тонкостей не понимает, а что для нас с вами конфуз и неумелость, то для него "измена". Ведь солдат когда-то и Барклая, и Дибича изменниками называл, а это во всяком случае плохо!
Хвалынцеву было крайне интересно и поучительно слушать все эти разговоры; но давно уже окончив свою закуску и не находя более никаких удобных предлогов оставаться без всякой надобности в столовой, он счел дальнейшее свое присутствие среди посторонней компании не совсем-то ловким и потому удалился в свой нумер.
"Фу, ты, Господи"! с тяжелым и полным вздохом сказал он самому себе, оставшись один в своей комнате. - "Скоро ли все это со мною кончится?.. Уж хоть бы приткнуться поскорей к какой-нибудь стороне, к какому-нибудь делу, хоть к службе, что ли, лишь бы только с плеч долой весь этот груз фальши и сомнений!"
IV. Нечаянные гости
Наутро, едва он встал с постели, едва успел наскоро сделать свой туалет и приказать человеку подать себе чаю, как в дверь его нумера осторожно постучались.
- Entrez! - крикнул Хвалынцев.
Дверь растворилась, и в комнату вошли двое совершенно незнакомых господ. И тот, и другой были одеты вполне прилично. Константин успел мельком заметить, что за дверью в коридоре остался еще третий, как будто настороже. Один из вошедших остановился у порога, а другой, вынимая из кармана записную книжку, подошел к Хвалынцеву и отчетливым голосом произнес по-русски, но с сильным польским акцентом.
- № 97-й, дворанин Хвалынцов. Двадцать пьять рублей.
- Что вам угодно, господа? - обратился к ним Константин, сильно изумленный этим странным и неожиданным визитом.
- № 97-й, дворанин Хвалынцов. Двадцать пьять рублей! - настойчиво, но вежливо и притом каким-то официальным тоном повторил господин с записной книжкой.
- Какие двадцать пять рублей?.. Кому? Зачем и за что?.. Я не понимаю!.. Объяснитесь пожалуйста! - нахмурился Константин Семенович, кидая недоумелые взгляды на того и на другого посетителя, и вдруг в эту самую минуту заметил, что господин, стоявший у двери, быстро вынул из бокового кармана маленький револьвер и, как бы приготовляясь к выстрелу, наложил большой палец правой руки на курок, а указательный на собачку.
- Я не понимаю, чего вы от меня хотите? - несколько смешавшись от таковой неожиданности, проговорил Хвалынцев.
- Двадцать пьять рублей народовых податкув, - очень вежливо пояснил ему господин с записной книжкой! - Потрудиться, пожалуста, заплатить поскорейш, бо нам некогда.
Хвалынцев пожал плечами и видя, что с такими милыми гостями ничего не поделаешь, пошел из бумажника доставать деньги.
- Благодару вам! - проговорил господин, принимая двадцатипятирублевую бумажку и пряча ее в карман вместе с записной книжкой. - Теперь позвольте вам выдать квитанцыю в полученью.
И он из какой-то тетрадочки вырвал один листочек, на котором было что-то написано, стояла синяя печать и значилась чья-то подпись, и очень любезно подал ее Хвалынцеву.
- Теперь вы можете жить совершенно спокойно в вашем нумеру: вас болей никто не потревожить, а ежели и придут за податками, то покажить им только этую картечку. Прощайте!
И оба таинственные гостя очень вежливо откланялись и удалились из нумера.
Хвалынцеву стало ужасно досадно и за свое несколько трусливое поведение - "ведь не посмел же бы выстрелить, черт возьми!" - и за эту вежливо-нахальную бесцеремонность, и даже за двадцать пять рублей, брошенных черт знает кому и черт знает на что! "Сборщики… а может быть вовсе и не сборщики, а какие-нибудь мазурики!" Но… досадуй, не досадуй, а уж ничего не поделаешь, видно, это здесь в порядке вещей, если Бог весть что за люди средь бела дня могут свободно входить в нумера многолюдной и лучшей гостиницы и нагло требовать с заряженным револьвером каких-то "податков народовых".