- Поэтому, - продолжал Свитка, - позвольте мне рекомендовать себя пред вами: я послан от Петербургского Центра с некоторыми поручениями, с которыми буду иметь честь познакомить вас, а в доказательство, что я имею на то известное полномочие, вот мой мандат, потрудитесь взглянуть на него.
И вынув из бумажника небольшой билетик, исписанный мелким почерком и скрепленный голубою печатью Петербургского Центра, он предъявил его всему собранию.
Посредник, морщась и щурясь, поднес близко к лампе бумажку и прочел Свиткино полномочие.
- Сомнений нет: печать петербургского Центра и мандат совершенно правилен, решающим, авторитетным тоном проговорил он, возвращая билет, и прибавил: "мы к вашим услугам".
Все сидели, кто где и кто как, а Свитка в виде докладчика, опершись обоими кулаками на стол и стоя в любезно-почтительной, но тем не менее самодостоинственной позе, обращался ко всему собранию.
- В нашем Центре получено самое достоверное дипломатическое сообщение, - начал он, обводя глазами, - да впрочем, вероятно и вам оно известно. Слова в высшей степени знаменательные! Наши эмигранты чрез принца Наполеона еще раз хлопотали у императора французов за наше дело. Вы знаете ответ, который им был передан? Я могу сообщить вам его буквально от слова до слова, вот он: "Поляки должны сами подать первый знак жизни; но поляки-обыватели спокойны, а я не могу воскрешать мертвых". Когда же ему стали говорить о наших будущих границах, то вот опять-таки его слова на это: "Пролитие крови обозначит, где собственно таятся естественные границы Польши: восстание наметит их".
- Виват, Наполеон! Виват цесарж! восторженно сорвались с мест и загалдели несколько панов разом. - О, теперь баста! наше дело выиграно! Теперь finis Moscoviae!.. Consumptum est!
- Позвольте, шановне панство! позвольте! - перебил Свитка, - прошу не забыть слов: "я не могу воскрешать мертвых", - это что значит? Это значит, что нам надо скорее подумать о прочной организации вооруженного повстанья.
- Э, что там долго думать! - махнул рукой экс-улан. - Просто трем-брем! шах-мах!.. бей москаля, и баста! По-моему так!.. Я на этот счет все равно как Кропител у нашего Мицкевича: трем-брем и баста!
- Это делает честь вашей храбрости, - вмешался Селява, - но все-таки надо обсудить сначала…
- Нечего там судить!
- Однако же позвольте!..
- Вздор! Ничего не хочу слушать!.. Шах-мах и баста!
- Но так же невозможно!..
- Что-с?!. А кто мне запретит?.. Кто смеет?.. Или я не такой же благородный шляхтич, как и вы, как и все? Да мой род еще, может, постарше… да в нашем гербе…
- Да нет, позвольте…
- Вздор! не желаю! ничего не желаю! Как шляхтич, я могу мое мнение иметь… Мое такое право на то есть!.. И мое мнение я сумею поддержать моею саблею…
- Ну, вот! ну, вот! уж и до сабель! За сабли всегда еще успеем схватиться! - мягко и примирительно вступился между спорящими пан Котырло, наливая и поднося завзятому экс-улану большую рюмку наливки. - Ну, успокойтесь, Панове, и будем слушать, будем толковать… Лучше вот пейте!.. Вишнювка добрая!
- In vino veritas! - скрепил пан Хомчевский, лауреат нынешней охоты, который по старине любил свою речь уснащать латинскими изречениями, и к самой латыни относился всегда восторженно, называя ее не иначе как "свента лацина".
Червленский ксендз, тоже приглашенный на сеймик и тоже весьма любивший мудрые латинские изречения, но плохо с ними управлявшийся, считал непременным своим долгом, при каждом классическом изречении Хомчевского, благоволиво и с удовольствием мотнуть головою и поддакнуть ему этим безмолвным выражением своего компетентного одобрения, дескать: "аппробую! они не понимают, а мы с вами понимаем, мы люди ученые!" Впрочем, благодушный ксендз участие свое в сеймике ограничивал одной лишь апробацией "свентей лацины", да усердным прислушиваньем к чужим речам, причем, в виде внимания к словам ораторов и размышления над ними, он очень серьезно и глубокомысленно поводил бровями, а сам, главнейшим образом, только потел и усердно, но систематически, то есть исподволь и неторопливо, приналегал на Котырловскую вишнювку.
Экс-улан, после мировой с Селявой, ворча под нос, накокец-то кое-как успокоился над своей рюмкой.
- Что касается границ, - продолжал Свитка, сняв со стены ландкарту и разложив ее на столе пред собою, - то тут, я полагаю, не может быть и толков. Мы обязаны твердо и непреклонно держаться границ 72-го года.
- Мало!.. Не хочу!.. Не желаю!.. Мало! - забурлил опять пан Копец.
- Были совещания в Вильне и Петербурге, - не обратив особенного внимания на пана Копца, говорил далее Свитка, - и так как по дипломатическому сообщению, границы Польши должны быть намечены самим повстаньем, то и решены три главные передовые пункта, в которых оно должно начаться одновременно, если даже не раньше, с повсеместным восстанием внутри края. Эти пункты… вот они (Свитка склонился к карте и стал водить по ней пальцем): крайний северо-восточный около Люцина, на рубеже Псковской губернии и Эстляндской; затем прямо на восток, около Смоленской границы будут у нас Горки - пункт крайне важный и многообещающий: Горыгорецкий институт почти весь уйдет в леса! Ну и, наконец, крайним юго-западным предположено избрать Киев и даже южнее, то есть леса около Белой Церкви и Таращи, а может еще и далее, хоть до Умани. Таков, господа, первоначальный план движения на восточной нашей границе.
- Не согласен!.. Мало! - хлопнув кулаком по столу, снова вскочил завзятый пан Копец. - Граница 72-го года! Да что это за граница?! Это не граница, а тьфу! С такими границами и жить нельзя!
- А пану пулковнику чего бы хотелось? - прищурился на него задира-посредник.
- А вот чего!
И он подскочил к ландкарте и, вглядываясь в нее бегающими взорами, сбивчиво, торопливо и неуверенно стал водить по ней пальцем.
- Позвольте-с… вот… вот… сейчас… Во-первых, - торжественно и авторитетно начал он, отыскав наконец то, чего ему хотелось, - во-первых, Курляндия была наша?
- Так, под проекторатом нашим, - подтвердил пан Хомчевский.
- Все равно; значит, наша! Значит, без Курляндии нам невозможно. Во-вторых - Псков.
- Псков?!. - удивленно выпучили на Копца глаза свои чуть ли не все присутствующие.
- Псков, непременно Псков! И не иначе! - несмущенно подтвердил он. - В-третьих Смоленск, - и как тот, так и другой со всей их территорией. Далее на юг, по течению Днепра вплоть до Черного моря. Днепр - река польская, а без моря нам невозможно. Словом: от моря и до моря. Вот моя граница и на иную я не согласен!
- Позвольте-с, - снова вмешался посредник, - Псков-то со Смоленском на каком же практическом основании? Там ведь наших и не пахнет, сколько помнится.
- Отвоюем, черт возьми! - снова хлопнул по столу Копец. - Отвоюем и будет наше!
- Но… практическое основание?
- А то, что Смоленск был за нами, а под Псков еще Баторий ходил. Я ведь тоже, черт возьми, историю знаю!
- Этак, пожалуй, Жолкевский когда-то и в Москве сидел!
- А что ж? И Москву отвоюем!.. Москва город хороший!.. Пригодится!
Почти все засмеялись, но не язвительно, а дружелюбно.
- А так! - убедительно и с азартом подтвердил экс-улан, - все, где есть или где были когда-либо наши должно быть нашим!
- Ну, таким-то образом, - опять ввернул слово Селява, - наших слишком достаточно было и есть, да и еще будет, пожалуй, хоть бы в Сибири, например…
- И Сибирь отвоюем! - расходился было пан пулковник, но вдруг словно бы осекся, поперхнулся и плюнул, - и Сибирь! Э, нет!.. Тьфу!!! Сибиру не надо, Панове! Ну его к дзъяблу! Только своих выберем оттуда, а самого не нужно!.. Сибиру не хочу!.. Кэпськи интэрес, муй пане!
Все опять засмеялись.
- Позвольте, господа, - возвысил голос Свитка. - Мысль о Сибири вовсе не столь комична, как кажется! И притом мысль о восстании в Сибири далеко не новая мысль! Еще наш знаменитый деятель тридцать первого года, Петр Высоцкий, первый стал было приводить ее в исполнение, а потом позднее бывший овручский Базыльянский опять Сиероцинский, у которого все уже было готово: самый обширный военный заговор… Сибирь - сторона почтенная: там всяких революционных элементов пропасть! И мы даже теперь имеем свои основания сильно рассчитывать на нее в нашем деле.
Пан пулковник при этом самодовольно и залихватски покрутил сивый ус свой.
- Ох, чересчур уж много с нас будет, панове! - вздохнул, покачав головою, старый Хомчевский. - Не вытянем. Dormit parum possessor divitiarum! - прибавил он назидательно.
- Asinus asinorum in secula seculorum! - бухнул ему на это приятель его Копец.
Хомчевский вскочил как уязвленный и вспыхнул.
- Примените к себе! - закричал он. И новая ссора готова была уже загореться; паны вцепились бы друг другу в чубы, но пан Котырло поспешил урезонить приятелей и уговорил пана пулковника взять назад свое дерзкое слово. Кончилось тем, что приятели выпили и угомонились без злобы друг на друга.