Мудрак усмехнулся и лег спать. А наутро он проснулся со странным ощущением, что за ночь что-то произошло. Он сперва не понял, что именно. Все было как будто на своих местах. Та же недопитая бутылка кагора, тот же листок бумаги с одним-единственным предложением. Мудрак сел к столу, чтобы описать, как в хмельном состоянии люди поддаются религиозным видениям, и, следовательно, Бог и все Его силы есть не что иное, как пьяный бред. Но вдруг почувствовал, что ему что-то мешает. Он в недоумении опустил глаза и покрылся холодным потом: ампутированная кисть снова была на месте. Он дотронулся до нее, кисть не пропала. Мудрак испуганно ею пошевелил кисть сидела на месте как влитая. Рука как рука - точно такая же, как и была раньше, с крепкими пальцами, с толстой кожей, в которую въелся и уже не отмывался порох, с желтыми от никотина ногтями. Майор сделал усилие, чтобы проснуться, но это был не сон или сон такой глубокий, как вся наша жизнь, и проснуться можно было, только умерев. Мудрак стал рассуждать логически: могли ли его, допустим, ночью тайно вывезти в больницу, сделать операцию и привезти домой? Или могло ли ему, наоборот, присниться все, что произошло в клубе, и он по-прежнему здравствующий майор? Но почему в таком случае он не на службе? Или же это теперь продолжается сон и надо все-таки проснуться? Однако ни одно из этих объяснений его не удовлетворяло, и поскольку всяких тайн и загадок он не любил, то решил не забивать голову напрасными сомнениями и снова взялся за перо. На сей раз дело пошло гораздо удачнее. Мудрак писал, предложения летели одно за другим, он работал с таким энтузиазмом, что из дома вышел только однажды купить хлеба и вина и не обратил внимания на пораженные взгляды соседей. А потом и вовсе без еды стал обходиться, питаясь одной лишь атеистической мыслью. А между тем по городу поползли слухи о таинственном исцелении майора, и слухи эти наделали переполох еще больший, чем его ранение. Теперь в воле небес уже не сомневался никто, хотя, как ее истолковать, не знали. Собирался у его подъезда народ, трепетали старухи, стояли женщины с детьми. Мудрак ничего этого не замечал - он дрался со Своим Противником, пока не разбил Его наголо, и наконец после долгого затворничества отправился в местное издательство. Но, как только он вышел на улицу, его обступило не меньше сотни людей. Они ползали на коленях, целовали края его одежды, просили благословения. Сперва он не понимал, в чем дело, но, когда народ попадал ниц, Мудрак первый раз в жизни испугался. Ни под вражескими пулями, ни безоружный перед бандитской финкой, ни на куполе церкви, срубая крест, он ничего не боялся, а теперь со страхом глядел на толпу и, что делать, не знал. Он кричал, пинал людей ногами, ругался, но и побои, и крики люди сносили как величайшую милость и принимали с благодарностью.
- Так, батюшка, так! По грехам нашим и следует нам! Крепче бей, родимый! Деток бей! Забыли Бога мы, согрешили, но послал нам Отец блаженного во искупление греха. Рукой, батюшка, бей, десницей исцеленной!
Он задирал руку, а люди висли на нем, старались дотронуться и поцеловать ее. Майор закричал страшным голосом и бросился обратно в квартиру. К вечеру к его дому стекся почти весь город. И верующие, и неверующие, мужчины, женщины, дети, образованные и необразованные - все побросали телевизоры и пришли под окна майоровой квартиры. Тогда же с черного хода пробрались бывшие коллеги майора и их соседи в штатском. Мудраку велели признаться в том, что он совершил акт повышенной идеологической диверсии, и открыть, кто его на это толкнул, кто исполнил и кто за этим стоит. Майор пытался объяснить, что ничего дурного не замышлял, а, напротив, хотел послужить и на пенсии родимой власти. Он махал листочками со своими проповедями, но приезжие грубо его оборвали и вторично потребовали немедленно во всем сознаться. Под окнами гудела толпа. Стягивались усиленные наряды милиции, в мегафон начальственные чины обращались к собравшимся и велели расходиться. Но, позабыв о страхе, люди стояли насмерть и в обиду чудоносца не давали.
- Иди и сделай что-нибудь! - приказали майору и выпихнули его на балкон.
Толпа замолкла и благоговейно взирала: сейчас должно было свершиться то чудо, что бывает один раз в тысячелетие. Сотни пар глаз смотрели на него снизу, но спиной Мудрак чувствовал, что на него направлены несколько пистолетов.
И вдруг он услышал тихий голос: - Перекрестись, чадо, и вороги твои сгинут.
Лицо майора вдруг исказила судорога.
- Ах, это ты, сучий ангел! - воскликнул он в ненависти.
И на глазах у изумленного люда несостоявшийся апостол схватил левой рукой здоровенный тесак, которым кромсал капусту, поднял его над головой и со всего маху рубанул по деснице. Кисть отлетела, толпа ахнула и расступилась, а майор, потрясая искалеченной рукой, злобно, обращаясь в никуда, крикнул: - На, подавись своим чудом!
Всем сразу стало скучно. Люди вспомнили об обычных заботах и разошлись, толкуя о фокусах, о филиппинских хилерах и о том, что никакой десницы и не было. Хитроумный безбожник специально придумал всю эту историю, и последние старушки, еще хранившие в душе надежду на возрождение храма, поплелись к телевизорам. Только Мудраку почудилось, что где-то недалеко тяжело вздохнул мужичонка в помятом пиджачке. Вздохнул и отлетел".
Рассвело, и стало неуютно и зябко, как бывает осенним утром. Кричали птицы, трава и кусты были подернуты мокрой паутиной. В такие утра хорошо идет в сети рыба, а поселковые бабы наперегонки отправляются собирать рыжики и с фонарем шарят под невысокими елками или идут гурьбой на болото за клюквой. Илья Петрович и его докучливый собеседник стояли посреди Большого Мха, и уродливая возвышалась в десяти шагах от них расщепленная сосна как напоминание о недавнем происшествии.
- Если своим рассказом вы на меня намекали, - сказал Илья Петрович, зевнув, то разрушение памятников архитектуры я осуждаю и культурно-историческое значение христианства на определенном этапе развития человечества при…
- А хотите я вам расскажу, как было на самом деле? - перебил его самозванец.
- Что именно?
- С девочкой. Вы увидели ее под деревом. Она лежала без сознания. Вы подбежали к ней, расстегнули платье, стали делать искусственное дыхание все это вы умеете, я не сомневаюсь нисколько. Потом она задышала, но в себя сразу не пришла. И тогда вы, директор, заслуженный учитель, коммунар, кто вы там еще, не знаю, вы ее… Нет, не изнасиловали, но…
- Замолчите!
- Вы без женщины-то как живете, Илья Петрович? Природу перехитрить хотите? Вы бы, чем романы ваши писать и против старцев козни строить, завели бы себе какую-нибудь любовницу - толстую, глупую, которая от всех бы ваших бредней вас излечила.
- Если вы не заткнетесь наконец, я вас застрелю! - схватился за ружье побелевший от ярости директор.
- Я ведь там был, Илья Петрович, - тихо произнес его обидчик. - Вот тут, на этом месте, где мы с вами сейчас беседуем, стоял. Видел, как вы девочку нашли, как раздели ее, как глядели жадно, как поцеловали и долго после этого платье не могли застегнуть. Сперва не хотели, а потом не получалось - руки у вас дрожали. Или скажете, что не дрожали? Да так дрожали, что заболели вы от расстройства нервов и столько переполоху своей болезнью наделали.
Илья Петрович обмяк, ружье у него опустилось, и он стал похож на ученика, застигнутого во время постыдного поступка.
- Уезжайте отсюда. Ношу вы на себя непомерную взвалили, вот и маетесь. Не получится из вас подвижника. Один раз греха избежали - другой не устоите. Вы в Бога-то хотите верьте, хотите нет - это ваше дело. Только в лукавом не сомневайтесь. Искушает он вас. Преподобный Аввакум, когда соблазняла его женская нагота, персты в огонь вложил и держал так до тех пор, пока не отпустила похоть. Но вам-то к чему со святыми равняться?
- Нет, - сказал директор, выпрямляясь. - Я лучше, как Аввакум, - в огонь.
- Вы что же это, серьезно?
- Да.
- А если серьезно, то скажу вам так. - Левая бровь самозванца дернулась, облик его переменился, и от словоохотливого добродушного толстячка ничего не осталось. - Уж бить змею, так бей поскорее до смерти. Сказано в писании: "Аще рука твоя или нога твоя соблазняет тя, отсецы ю и верзи от себя, а аще око твое соблазняет тя, изми е и верзи от себя". По сему и в прочем следует поступать. Разумеете ли, что я говорю?
- Нет.
Самозванец наклонился к Илье Петровичу и шепотом прямо в ухо сказал ему: - Что соблазняет, то и отсеки.
Директор поглядел на него в полной растерянности.
- Да-да, именно то, что вы подумали.
К его лицу опять вернулось прежнее насмешливое выражение, пришелец постучал трубкой по стволу, вытряхнул табак и стал тщательно жевать смолу.
- Жалко мне вас. Замучают ведь здесь.
- Кто же это замучает?
- Этого добра на Руси всегда хватало. Боюсь, что масштабами поселка так просто все не закончится. Во всяком случае, я предпочитаю отсюда подобру-поздорову уехать.
"Ну и слава Богу", - подумал Илья Петрович, но мысль была вялая. Ему вдруг стало все равно, чьи кости и по какому праву лежат на древнем погосте и что будет с Машей Цыгановой, точно рассыпалось все его очарованное нежное чувство, смятое грубым вторжением. Захотелось выпить водки, согреться, забыться и уснуть.
- Что ж, милый мой директор, прощайте. Кто знает, может, когда-нибудь мы еще и свидимся.
- Вряд ли.
- От сумы и от тюрьмы не зарекайтесь. А, кстати, знаете, кто сказ про майора сочинил?
- Кто?
- Здешний старец Вассиан.
По дороге к дому директору встретился Алексей Цыганов.
"Вот с ним-то и выпью", - подумал он, но Машин отец был трезв, смотрел ласково, и Илья Петрович подумал, что самый гиблый пропойца "Сорок второго" - добрейший, в сущности, человек.