И тогда, когда жизнь на посту утряслась, потеряла новизну, - тогда стала Валентина Петровна замечать оборотную сторону медали. Стала сознавать, как права была она, когда, гуляя по полям и глядя на причудливые горы, сказала с тоскою, что этот вид ужасен, потому что он на многие годы… на всю жизнь.
Тогда, осмотревшись в наладившейся жизни, она вдруг сознала, что ее новая жизнь, ее положение "офицерской" жены и матери на этом далеком посту - просто… тоже ужасно… Тут, впрочем, было и другое. "Военная" барышня - она, оказалось, не знала, что такое военная жизнь.
IV
Валентина Петровна родилась в казарме, на Западной границе в местечке Захолустный Штаб. Она воспитывалась в Петербурге, в Патриотическом институте и ездила каждое лето к отцу в казарму Захолустного штаба. По окончании института она почти шесть лет прожила при родителях, ожидая жениха. И ей казалось, что она военную жизнь отлично знала.
Даже времена года у нее различались и отмечались по полковому расписанию. Пришли новобранцы - и говорят: - "ну, вот и зима наступает". Стал ее любимый папочка отлучаться, делать смотры молодых солдат, испытания разведчиков, экзамены полковой учебной команде - значит: весна на носу. Лето делилось на три части - период эскадронных учений, период полковых учений и общекавалерийский сбор - папочка с полком уходил недели на три из Захолустного Штаба. Маневры отмечали осень, а там и опять: новобранцы - значит, зима!
И все это для Алечки было весело. По всякому случаю гремела музыка, пели песенники и нередко широкий большой "загул" в собрании сопровождался рассказами о том, кто, что сделал. Лошадь вводили в собрание, и корнет Мазараки прыгал через нее, как через деревянную кобылу… Чего не делали!.. В офицерских собраниях бывали балы, семейно-танцевальные вечера и любительские спектакли.
Гарнизон был маленький, - однако, все-таки пехотный полк, конная батарея и папины уланы… И кругом были войска. В коляске четвериком ездили в гости к гусарам, к донцам, к драгунам. Танцевали кадриль, вальс, мазурку, па-д-эспань, шаконь…
Алечка помнила и тревоги. Папа за обедом скажет: как бы сегодня тревоги не было?
И Алечка бежит в гарнизонный сад и шепнет "по доверию" какому-нибудь другу-корнету, или кому-либо из своих "мушкетеров" - "папа сказал: - тревога будет".
И под утро зарокочут красиво трубы, играя сигнал "тревога" - и пяти минут не прошло - их полк выстраивается на гарнизонном поле. Скачут эскадроны.
Алечка в ночной рубашке и темной кофте, кутаясь в оренбургский вязаный платок, прижавшись носиком к стеклу окна, высматривала - чей эскадрон будет первый.
После тревоги бывало ученье, или маневр накоротке - и с музыкой и песнями шли по домам.
И, когда в институте читала Алечка - "Ревизора" Гоголя, смеялась: "музыка играет, штандарт скачет". Она видала, как скакал штандарт, слыхала бодрую полковую музыку.
Не трудной, не тяжелой, а веселой казалась ей военная служба. Маленький гарнизон не страшил. Солдат она любила, как родных, офицеры были - друзья. С таким представлением о службе она приняла предложение Петрика и согласилась жить в Ляо-хе-дзы.
И первый год, когда были частые поездки в Харбин, а потом роды и кормление ребенка - она ничего не замечала. Было иногда скучновато. Мало было офицеров - Кудумцев да Ферфаксов… Не слышно было о балах и семейных вечерах, не готовили спектаклей, но все-таки было сносно.
Но, когда приехала с Настей и амой и прочно, семейно, вселилась на пост - тогда стала замечать, что в службе ее мужа было нечто, чего она в Захолустном Штабе не примечала. Так же, как и в полку ее отца, и тут приходили новобранцы, начиная зиму, и те же были ученья и те же были команды. Но вдруг, - то вся сотня, то один, два взвода срывались и уходили на день, на два, на три в горы.
"Гоняли хунхузов". - Это и была - служба. Первый раз, когда так ушли, и ушел ее Петрик - она с волненьем, но волненьем еще не страшным: "гонять хунхузов" ей не казалось опасным - ожидала мужа. И раньше, чем пришла сотня - пришли слухи.
Бог их знает, как, каким ветром долетели они до поста раньше сотни. Прибежала Таня, взволнованная, возбужденная и ликующая.
- Барыня, что я вам скажу… У наших была перестрелка. Много Китая, сказывают, убили… И наших двоих убитых и одного раненого везут.
- Да кто сказал?
- Александр Иванович, манза, провизию привез, так на кухне сказывал. Таково-то страшно! Храни Бог Петра Сергеича-то! - но сама была - вся один восторг.
Валентина Петровна села у окна, откуда была видна дорога, уходящая в горы. Под вечер показалась сотня. Она шла мирно и спокойно. Шли песенники. Перед ними ехали Петрик на Одалиске, Кудумцев на англотекинской Джемме и Ферфаксов на большом гнедом, простоватом Магните. Сзади шел белый строй монголок. Бунчук звенел бубенцами, блистал медным убором, развивался пестрыми мохрами и лентами.
Все было благополучно. Соврал Александр Иванович. Но почему же у нее так сильно и неровно билось сердце? Она бежала в прихожую и ждала Петрика на площадке. Он - такой педант! - пошел раньше на конюшню - посмотреть, как убирают лошадей.
Внизу, где квартиры холостых офицеров, стали слышны голоса. Это Кудумцев и Ферфаксов пришли. Эхо отдавало по пустой, каменной лестнице без ковров.
- Я тебе говорю, не менее шести их свалили. Я одного славно положил, - сказал Кудумцев. - Сам видел, как понесли! Будут знать.
- Ты думаешь, Лаврентьев выживет?
- Навряд-ли. В живот. Их пуля сам знаешь какая! Из фальконета… - Они скрылись в своей квартире.
Валентина Петровна бросилась к окну во двор, Александр Иванович соврал. Убитых нет. И раненый только один - Лаврентьев. Длинные носилки качаются между двух лошадей, на них накрытый с головой шинелью солдат. Фельдшер ехал сзади.
Вот оно что значить: "гонять хунхузов!" Они - убивали… "Шестерых пронесли. Я сам видел"… Но… и Петрик мог быть так же убит, или ранен, как ранен Лаврентьев!..
Совсем другая тут была служба. Тут убивали… И Петрик…
Но почему в эту ночь ласки Петрика казались ей особенно сладкими и с бурною страстью она отдавалась ему?
Или… между страстью и смертью есть что-то общее?.. И тот, кто дерзает убивать, имеет больше прав на женщину?
Какая жуткая мысль!.. А в животном мире?
Драки… бои самцов?..
V
С этого дня совсем иначе стала смотреть Валентина Петровна на все окружающее.
Все приняло другую окраску. Все стало: страшным.
Лаврентьев на другой день к вечеру в страшных муках умер. Его хоронили на постовом кладбище. Как много было там могил!.. И все: - "убит"… "скончался от ран"… "убит"!
Вот она: военная служба!
В день похорон вечером Валентина Петровна и Петрик ездили кататься верхом. Она первый раз была на Одалиске - и как этим гордилась! - он на Мазепе.
От стройных раин на железнодорожном переезде ложились длинные синие тени. Листья карагачей и груш в китайской деревушке висели неподвижно. Вечер был тихий и жаркий. Безобразные китайские дети с круглыми вздутыми животами красно-бронзового цвета с грязевыми потеками бежали за ними, прося милостыню - "ченна мею!.. денег нет… ченна мею"… Они были отвратительны, но их было жалко.
Валентина Петровна обратила внимание на то, что Петрик был без оружия.
Щегольской стик, - ее подарок - только и был у него в руке: "для стиля".
- Петрик, ты не боишься… так?.. без револьвера?
Он засмеялся.
- Чего же мне бояться! Я - русский офицер.
- А хунхузы?..
- Хунхузы!.. Никогда они нас тронуть не посмеют.
- А… меня?.. Я так часто остаюсь одна… А Настеньку?
Он продолжал смеяться. Горд и полон задора был его смех.
- Нас тронуть?… Не посмеют никогда! За это им такое мои пограничники пропишут!..
- Но бывали же случаи… Мне Александр Иванович говорил: детей крали… хунхузы…
- Да… крали. Китайских. Богатых купез, чтобы выкуп содрать. Тут, моя милая, безопаснее, чем в любом Париже.
И тронул по мягкой пыльной дороге галопом. Они поскакали.
Но она не забыла этого разговора. Петрик ее не успокоил. Теперь она так ясно вспомнила страшную рожу бога полей и его выпученные глаза. Не зря он такой страшный. Она с тревогой смотрела на лиловевшие горы и темные леса по их скатам.
Они таили опасность.
К скуке однообразного существования прибавился страх. Она поделилась своими чувствами с Ферфаксовым - он ей казался проще Кудумцева - и Ферфаксов отнесся к этому так же, как и Петрик.
- Помилуйте, командирша, - это же неслыханное дело, чтобы они на нас напали. Я их знаю.
И точно: он их знал. Он с Берданом и Похилко с охотничьими ружьями исходили все здешние сопки, все пади, он всех знал.
Даже Таня - и та посмеялась.
- Да, что вы, барыня!.. Манзы - и на Российскую державу!.. Так, когда их гонят - ну стреляют, конечно, а, чтобы на нас напасть, - да, что вы, помилуйте… Мы Российские…
Они продолжали гулять по дороге вдоль полотна. Впереди ама с колясочкой, с Настенькой, за ними Валентина Петровна с Таней… и шагах в двухстах денщик Григорий - безоружный… Для чего?.. Не все ли равно… Если они не посмеют напасть?.. Но страх не проходил. Теперь у нее явилось какое-то особое чутье. Она наперед знала, когда будет тревога. Сердце болело и билось.
"Шестое, что ли, чувство у тебя", смеялся Петрик.
Шестое, или какое другое по счету это было чувство - это было все равно. Оно было мучительное и больное. Оно отравляло ей жизнь…