Тут она взяла черную ленту, лежавшую на ее туалете, и вплела ее в свою косу. "Пусть эта лента, - сказала она, - будет свидетелем моей горести; я оденусь просто; так и быть, надену белое платье: горесть в сердце; да и прилично ли ее обнаруживать? однако к головному убору не мешает и отделку того же цвета. Фи, черное! вся в черном! - скажут наши. Но чем же другим почту я память супруга?"
Произнеся это слово, Глафира затрепетала. "Супруга? - повторила она, и так вся жизнь моя осуждена на одиночество? Там соединишься с ним, говорит мне сердце; но когда? - Что если я проживу долее бабушки?"
При этой мысли невольная улыбка появилась на устах прелестной девушки; и сие сочетание глубокой грусти с мимолетной веселостью придало лицу ее еще более прелести.
- Что поминаешь ты свою бабушку? - спросила у Глафиры ее мать, вошедшая тихо в комнату.
Та вздрогнула. Она сидела в то время пред туалетом, и голова ее матери мелькнула в зеркале. Ей мнилось, что это тень ее прародительницы. Однако она скоро опомнилась и отвечала:
- Ничего, маминька; я говорила теперь: что, если проживу так долго, как бабушка? Я не желала бы этого.
- Бог с тобой! отчего так?
- Что за удовольствие быть и себе и другим в тягость?
- Кто же тебе сказал это, душа моя? Есть ли что почтеннее преклонного человека и приятнее той минуты, когда бываешь окружен детьми и внучатами, в которых видишь свою надежду и которые напоминают тебе о собственной твоей молодости?
- Но для этого надо иметь детей и внучат, - сказала простодушно Глафира.
- Разумеется: человек создан богом, чтоб иметь их. Глафира потупила глаза и не отвечала. Простые слова матери уязвили ее в самое сердце.
"Я поклялась принадлежать ему одному и в здешней жизни, и в будущей, подумала она, - мне не иметь ни детей, ни внучат! - Тут она глубоко вздохнула".
- Что с тобою, сердечный мой друг? - спросила Линдина нежным голосом матери. - Бог послал мне добрую дочь; не думаешь ли, что пора бы иметь мне и добрых внучат?
- Нет, маменька.
- Полно скрывать, плутовочка; неужели я не приобрела еще твоей доверенности? Открой мне душу, назови мне своего любезного.
Вместо ответа дочь упала в объятия матери.
- Ты плачешь, душа моя? перестань, ты смочила мне всю косынку. Но что это? - вскрикнула она, - к чему на тебе черные ленты? Ты огорчишь этим отца; разве не знаешь, как часто он придирается к мелочам? Нет, сними, сними.
- Не могу, милая маминька, - отвечала глухим голосом Глафира, удушаемая рыданиями.
- Как не можешь? что это значит? - спросила с сердцем Марья Васильевна.
- Маминька! - Тут Глафира прижалась к груди матери сильнее прежнего, и слова замерли на устах ее.
- Вижу, это причуда и истерика. Выпей воды, и чтобы о лентах не было помину!
Глафира повиновалась, выпила воды: ее рыдация уменьшились, и наконец она сказала с твррдостию:
- Маминька, милая маминька! теперь не время обнаружить вам мою тайну; но клянусь, вы все узнаете. Только, бога ради, ни слова батюшке!
В эту минуту вошел лакей с докладом, что гости приехали к обеду; Линдина поспешила к ним; спустя несколько времени пришла и Глафира.
VI
На ее лице оставались еще признаки недавнего волнения. Но я один мог разгадать причину оного. Проходя мимо меня, она сказала тихо: "Ныне день скорби для нас обоих".
Впрочем, она скрыла свою грусть как могла от глаз недальновидных тетушек и дядюшек, которые были заняты вчерашними новостями и сегодняшнею репетицией.
- Что тебе за охота, Петр Андреич, - сказал один пожилой родственник, выбрать такую вольнодумную пиесу для своего представления?
- А почему же не так? - спросил озадаченный Линдин.
- И это ты у меня спрашиваешь? Прошу покорно! уже и ты заражен просвещением!
- Что мне до вашего просвещения, - прибавила старая тетушка, - не в том сила: в этой комедии, прости господи, нет ни христианских нравов, ни приличия!
- А только злая сатира на Москву, - подхватила другая дама, помоложе. Пусть представляет ее в Петербурге - согласна; но не здесь, где всякой может узнать себя.
- Tant pis pour celui qui s'y recommit, - сказал какой-то русский литератор в очках. - Да это бы куда ни шло, са serait meme assez piquant; но какое оскорбление вкуса! Вопреки всем правилам комедия в четырех действиях! Не говорю уже о том, что она писана вольными стихами; сам Мольер…
- Вольные б стихи ничего, - возразил первый мужчина, - только бы в ней не было вольных мыслей!
- Но почему ж им и не быть? - спросил один молодчик, племянник Линдина.
Почтенный враг вольных мыслей вымерил главами дерзкого юношу.
- А позвольте спросить, господин умник, - сказал он, - что разумеете вы под этими словами?
- Я разумею, - отвечал, покраснев и заикаясь, наш юный оратор, - я разумею, что вольные мысли позволительны и что без этой свободы говорить, что думаешь…
- Мы избавились бы от многих глупостей? Не то ли хотели вы сказать?
Сии слова были произнесены нараспев и таким голосом, который обнаруживал сосредоточенную запальчивость и при первом противоречии готов был разразиться громом и молнией.
Линдин спешил отвратить грозу при самом ее начале. Он стал уговаривать старого родственника, чтоб он не горячился и тем не расстраивал своего драгоценного здоровья.
- Слушай, Петр Андреич, - отвечал тот после грозного молчания, - если завтра ты повторишь свое безумство и сыграешь перед публикой эту комедию, то я не я… увидишь!
Тут он сжал зубы, схватил шляпу и вышел поспешно из комнаты.
- Желаю знать, чем кончится эта тревога; но я… я… о! я поставлю на своем, - сказал Линдин в великодушном порыве сердца. - Хотя бы тысяча родственников, а "Горе от ума" будет сыграно.
- Однако… - заметила жена.
- Не слушаю, - отвечал муж.
- Но если в самом деле эта пиеса заключает в себе вольные мысли?
- Ну, сократим ее.
- Она сокращена и без нас.
- Ну, в таком случае мы… этак я и не найдусь.
- Всего лучше сократить ее вовсе, - прибавил литератор с улыбкой само довольствия.
- Bien dit, - отвечала дама помоложе.
- Давно бы так, - воскликнуло несколько старушек.
Линдин был как на иголках. Гордость и неуступчивость боролись в нем со страхом.
- По крайней мере, дайте сыграть ее сегодня, в семь - сказал он, смягчив голос, - а там… увидим.
Строгие тетушки согласились на капитуляцию, и Линдин оправился от недавнего поражения. В эту минуту Вашиадан вошел в гостиную.
- Непредвиденные обстоятельства, - сказал он после первых приветствий, заставляют меня оставить Москву ранее предположенного мною срока. Я еду сегодня в ночь; однако, желая по возможности облегчить вину свою перед вами и хотя вполовину исполнить обещанное, я оставил все свои дела и последний вечер посвящаю вам: располагайте мною.
Линдин был вне себя от его любезности, а еще более от того, что в отъезде своего приятеля находил благовидный предлог к отмене представления, которого теперь столько же страшился, сколько прежде желал из тщеславия. Правда, тяжело ему было отказаться от своего любимого намерения: блеснуть пышностию, вкусом и даже - если не ошибаюсь - своей дочерью; но еще тяжеле идти против общего мнения. Так думал Петр Андреич.
Позвали к обеду. Все пошли попарно и молча. Беседа не была, как прежде, приправлена шутками и остроумием Вашиадана. Сей чудный гость, неизвестно почему, разделял с прочими то дурное расположение духа, которое, как язва, переходит от одного ко всем и простирает на самых веселых свое губительное влияние.
Вскоре после стола начались приготовления. Линдин продолжал твердить роль; но чем более старался, тем менее успевал. Наконец он кинул с досады тетрадь, и хорошо сделал. В день представления отнюдь не должно перечитывать роли, как бы дурно вы ни знали ее: это совет одного опытного актера.
Итак, Линдин, перекрестясь, положился во всем на крепкую грудь суфлера. Домашний оркестр, составленный из двух скрипок и фагота (второпях не успели послать за другими инструментами), заиграл увертюру, и все зрители чинно уселись по местам. С последним ударом смычка поднялся занавес, и комедия пошла своим чередом - разумеется, за исключением Фамусова, который врал без пощады и останавливался на каждом слове, вслушиваясь в подсказы суфлера.
Однако первое действие кончилось довольно удачно при общих рукоплесканиях доброхотных зрителей. Линдин сказал препорядочно свои два стиха:
Что ва комиссия, создатель,
Быть взрослой дочери отцом!
и Марья Васильевна, остававшаяся в партере с гостями, значительно улыбнулась своему мужу.
Началось и второе действие. Фамусов, или правильнее Линдин, довольно твердо выдержал огненные сарказмы Чацкого; Скалозуб проговорил басом, и Софья вышла на сцену, дабы упасть в обморок. Она произносила уже стих:
Ах, Боже мой! упал, убился!
как вдруг Вашиадан с словами:
Кто, кто это?
снял фиолетовые свои очки и устремил глаза на обернувшуюся к нему девушку. Я слышал крик и шум от падения на пол…
Громкие и продолжительные рукоплескания последовали за ее мастерским обмороком; некоторые кричали даже: форо! но я, был за кулисами и видел причину ее беспамятства. Забыв все, выбегаю на сцену и прошу о помощи.