В качестве записного охотника Секрет врал любую половину, но его средства действительно были сомнительны, и он больше кормился от приезжавших охотников.
- Кабы не господа - пропадай! - заявлял Секрет сам. - От господ только и питаешься, особливо к Ильину дню, когда из Пластунского завода, из Боровков и из прочих местов народ страдовать начинает. Баб тогда по покосам множество, а господам это даже весьма любопытно бывает… Боровские-то кержанки вон какие, Христос с емя: точно ямистая репа, ну и гулеванки тоже, когда мужиков близко нет. Что этого вина в те поры с господами выпьешь - страсть!.. Ну, зимой, обыкновенно, тишина, а к лету опять и оттаешь… С ранней весны кружить-то начинаем, только тут смотри: одних господ не успел проводить - другие катят, да так кругом и идет. Народ все прахтикованный, сейчас к каждому применяешься: кому и что - один насчет водки, другой за бабами, третий куликов стреляет, а есть и такие, что едут просто сами себя удивлять… Ей-богу, такие фокусы строят - кто что придумает!..
Господа, приезжавшие на охоту в "середовину" из города и с заводов, для Секрета служили неистощимым источником для самых пикантных рассказов, причем одним из главных действующих лиц являлась всегда водка.
- Лучшие самые господа приезжают, - объяснял Секрет при каждом удобном случае. - Пьешь, пьешь, даже совестно в другой раз сделается… а нельзя, потому я должен уважить.
Одним словом, в качестве "прахтикова иного" мужика Секрет умел "утрафить" всем и благодаря такой изворотливости ухитрялся существовать почти безбедно. Но у Секрета была и своя хорошая сторона: он горой стоял за свою "середовину" и постоянно сражался с лесоворами, которые делали набеги на его участок. Лесоворный промысел на Урале распространен как нигде и обратился в настоящую профессию, потому что отвода лесных наделов населению еще не произведено. Вы услышите очень часто стереотипную фразу, что такой-то "занимается по лесоворной части", как другие занимаются по части приисковой, кожевенной, сундучной и т. д. И нужно заметить, что эта "лесоворная часть" организована отлично, на разбойничий манер, так что с лесоворами происходят у лесной стражи настоящие сражения. Секрет лез на стену при одном имени лесоворов.
- Варнаки и душегубы все до единого, - кричал Секрет, начиная показывать полученные в разное время рубцы и членовредительства. - Во как по пояснице изуважили в позапрошлом году, - пять ден вылежал… А то по глазу хлобыснули в том году, так думал: смерть моя, а уж что было по затылку кладено - и счет потерял.
- Да ведь и ты им не пирогами откладываешь?
- Обнакновенно, разговор короткий; я их, варнаков, вашескородие, сухим горохом стреляю… На, носи - не потеряй, голубчик!.. И только расшельма и народец: один беспалый ездит, а другой - с одной левой рукой. Такие кряжи заворачивают - страсть, вершков двенадцати. Что же, должен я на них смотреть, вашескородие, сложа руки?.. Сколь мога и я их веселю… Больно уж зимой одолевают: цельную ночь сторожишься другой раз. Не однова меня спалить начисто хотели, да пока бог хранит, что дальше. Боятся они меня, потому как я вполне отчаянный человек насчет лесу… Бож-же сохрани!
Иногда на Секрета от этих воспоминаний нападало тяжелое раздумье, и он с неподдельной грустью прибавлял:
- А несдобровать, барин, середовине-то… ох, несдобровать!..
- Почему так?
- Да уж так: сердце чует… Пятнадцать годов я здесь выжил, а теперь сумлеваюсь. Как-то Бац говорит мне: "Ну, Секрет, пиши духовную своей середовине, скоро мы ее за себя переведем, и сейчас только одни угольки останутся". Точно он меня ножом полыхнул… И переведут, беспременно переведут, потому кругом голо - один карандашник, ну, на середовину теперь зубы и точат. Ноне ведь в Пластунском заводе сплошной немец пошел… Уйму леса извели проклятущие, точно они его жрут, потому известно - чужое, разе жаль его: повертится немец-то год - два, сведет лес, да и хвост убрал. Нет, видно, шабаш середовине…
Однажды в конце июля я сильно опоздал на охоте, до города было далеко, и я отправился переночевать к Секрету. В лесу уже было совсем темно, когда я подходил к сторожке со стороны "середовины". Секрета не оказалось налицо, а Власьевна даже не повернула головы в мою сторону и только сердито ткнула рукой по направлению горевшего огонька, разложенного под березками, саженях в двадцати от сторожки.
- Мне бы самовар, - попросил я, но Власьевна и на этот раз точно так же не удостоила ответом, а только махнула рукой в прежнем направлении.
Эта немая сцена в переводе обозначала то, что самовар под березками и что Секрет прохлаждается там с какими-то хорошими господами. Оставалось идти под березки - очень веселое и тенистое место днем, - господа весьма "уважали" эти березки. Ночевать летом в избушке Секрета нечего было и думать, потому что там вечно стояла какая-то отчаянная кислая духота, и охотники обыкновенно располагались под открытым небом у огонька.
- В самый раз, вашескородие… прреотлично! - встретил меня Секрет, торопливо вскакивая с земли. - А мы тут с Евстратом Семеновичем чаишко швыркаем и насчет мухи…
Прямо на траве стоял кипевший самовар, тут же торчала початая бутылка водки и какая-то сомнительная снедь в измятой газетной бумаге; огонек едва дымил, отгоняя зудевших в воздухе комаров, а около него, растянувшись на траве, лежал громадного роста "мушина", как говорят горничные. По длиннополому сюртуку, красной рубахе навыпуск и подстриженным в скобку волосам лежавшего "мущину" нельзя было отнести в разряд настоящих господ, а скорее это был какой-нибудь гуртовщик или прасол. Прислоненное к дереву дешевенькое тульское ружье и развешанные на сучьях какие-то лядунки доказывали несомненную принадлежность "мущины" к лику охотников.
- Они по торговой части, из Пластунского завода, - лебезил Секрет, закручивая усы. - Может, слыхали: Важенин, Евстрат Семеныч?.. Бакалейное и колониальное заведение и галантереи…
- Не ври ты, ради Христа, - отозвался лениво Важенин, не поворачивая головы в мою сторону. - Полфунта чаю да голова сахару - вот и вся наша колониальная торговля…
Важенин тихо засмеялся пьяным самодовольным смехом и сел. Это был видный черноволосый мужчина под сорок; свежее румяное лицо, окладистая черная, как смоль, бородка, белыезубы и певучий грудной тенорок делали его моложе своих лет, и он смотрел настоящим молодцом. Серые глаза, опушенные длинными загнутыми ресницами, заметно слипались, потому что Важенин был "в разу" и сильно раскачивался на месте. Это лицо и особенно ленивая улыбка показались мне знакомы, но я не мог припомнить в числе моих знакомых фамилию Важенин.
- Побаловаться чайком, - приглашал Важенин, улыбаясь блаженной улыбкой захмелевшего человека. - А мы вот тут того маненько… разгрызли полштофчик.
Пока Секрет рассказывал, как они "дрызнули" после чая, я успел освободиться от разной охотничьей сбруи и с удовольствием растянулся на траве; около меня улегся мой Бекас, коричневый пойнтер, уставший, кажется, больше меня. Положив свою лобастую умную голову мне на сапог, собака, прищурив желтые глаза, внимательно смотрела на суетившегося около самовара Секрета и с видимым удовольствием нюхала воздух.
- Это ваша собачка? - спрашивал Важенин, когда я уже допивал второй стакан. - Ничего, форменный песик… А вот я, грешный человек, не люблю собак. Вы чему это смеетесь?
- Да так… Извините, нескромный вопрос: вы из старообрядцев?
- Около того… по родителям-то совсем кержак, а самто по себе, пожалуй, и православный. А вы почему подумали обо мне, что я из старообрядцев?
- Потому что все старообрядцы не любят собак…
- Верно, есть такой грех. А знаете, почему не любят-то?
- Нет.
- А потому не любят, что бес являлся многим угодникам в образе пса… Это и в книгах написано.
Мы разговорились, и я окончательно убедился, что гдето встречал этого Важенина, но где - не мог припомнить никак.
- Вы меня не узнаете? - спросил я, наконец. - Я гдето вас встречал, а не помню, где…
Я назвал свою фамилию. Важенин внимательно посмотрел на меня и с улыбкой проговорил:
- Даже, можно сказать, весьма вас помню… Этому уж лет шесть будет, как вы у меня даже в гостях были в Пластунском заводе. Запамятовали? Да и то сказать, что вам и помнить-то трудно этот самый случай, потому как вас ко мне привезли в лежку….
- А, теперь вспомнил, - обрадовался я и тоже засмеялся.
Моя встреча с Важениньм была действительно довольно оригинальна. Поздней осенью я был на охоте в горах около Пластунского завода и схватил сильнейшую простуду, кончившуюся плевритом; больного меня отправили на место жительства, и я в первый раз пришел в себя в каком-то совершенно незнакомом доме. Как теперь вижу маленькую комнату с крашеными лавками, я лежал на кровати, а против меня у русской печки сидел вот этот самый Важенин и внимательно смотрел на меня. Помню, что мне ужасно было тяжело - томила жажда, кружилась голова и перед глазами ходили какие-то круги, но одна фраза, сказанная Важениным с какой-то детской наивностью, заставила меня рассмеяться. Смотрел, смотрел он на меня, встряхнул намасленными волосами и каким-то необыкновенно добродушным тоном проговорил:
- А ведь вы, господин, помрете… ей-богу, помрете!..
Я напомнил этот эпизод Важенину, и мы посмеялись вместе.
- А плохо ваше место было тогда, - говорил он, наливая себе и мне по стаканчику. - Конечно, в животе и смерти один господь волен, а вот и встретились… Может, еще и меня переживете, - прибавил Важенин и грузно вздохнул своей могучей мужицкой грудью. - Мы так думаем по своему разуму, а господь строит другое… Пожалуйте!..