Прокраснели из конца в конец по Чертухину на снегу нагольные полушубки, спрятались за сугробами заячьи шапки, и к Секлетиньиным окнам побежала с поля поземка, спустилась к церкви с неба заря - красная птица, и на всех крылечках загорелись снежинки, как новенькие гривны и пятиалтынники, которые хорошо всякому иметь наяву, ну, а если приснятся, грехом, так непременно уж к горю и слезам!
Эх, зима наша матушка зимская!
Тепла у тебя дубленая шуба из белой овечки, лежит пола от нее до самого моря, на котором стоит бесплатежное царство, и сколь же дорого стоят у тебя звездные бусы на шее!
Жемчужна и бисерна кика, которой в морозные ночи украшаешь ты каждое деревце, кажинный кусточек, пляшешь ты округ, не жалея белых подолов, по бескрайнему полю вместе с косматой ведьмой, с метелью, свистишь, как разбойник, бураком на дороге в лесу!
Легко ли тогда через улицу добраться к соседу, не лучше ли грезить, лежа на печке, и в нескончаемой думе гулять с молодухой под ручку по берегу теплого моря, которое во много раз прекрасней в мужичьей песне и сказке, чем наяву, бродить от нечего делать по тому самому царству, в котором печеные хлебы растут на березах, всего, всего вдоволь по горло, и соленого и пареного, для мужика и для барина, где ни денег не надо копить, ни печку топить, ни поборов платить, знай себе получай с казны на гулянье.
Эх, зима-зимская, сторона хивинская, лес с опушкою да сума с клюшкою!
*****
Оттого и любили в старину, когда для мужика были только трактиры да церкви, не только парни и девки, а и бабы и мужики - посиделки!
Нанималась в складчину на всю зиму самая просторная изба, и как только лен по домам перетреплют, так уж прясть собирались по вечерам на поседки.
По лавкам рассаживались с веретенами бабы, в красном углу садились девки и парни, а мужики жались по уголкам да залезали куда-нибудь на полати; отсюда потом на луга и в лесную чащобу, когда солнце на другой бок после зимы повернется, разливались наши старинные песни, которых теперь уже не помнят, а если и вспомнит кто, так мало кому интересно.
Однажды в ту самую зиму, о которой у нас теперь разговор, сидели чертухинцы на посиделках, и что-то ни песня не клеилась, ни разговор не заводился; звенели только быстрые веретена да за печкой заходился сверчок…
- Где-то мой теперь хрестничек… Мишутха? - как бы нечаянно вдруг зевнула Секлетинья, меняя мочку на гребне.
Бабы задержали пряжу в руках и уставились в рот Секлетинье.
- Известно дело - стреляет! - отозвался кто-то с полатей.
- Да нет… уж пожалуй, что нет, - качнула головой Секлетинья, -помните, бабы, Марьины бусы?..
- Ну, как же, Склетинья, не помнить, уж и бусы как слезинка к слезинке!
- Вот все и вышло, как я тогда говорила, поглядела я тогда на Михайлу, плачет, а вижу, вижу, что на глазах у него вовсе не слезы… целый тогда целковый давал, прими, говорит, только младенца!
- Ну? - вытянулись бабы и мужики.
- Да дура, два раза дура, тогда никому ничего не сказала!
- Уж не его ли попу Федоту отдали за требу?..
- Что поп Федот! - отставила Секлетинья гребень к сторонке и поджала подбородок сухими вдовьими кулачками. - Не поп, а ворона! Я этот целковик, дивное, бабы, дело, потом не раз у Мишонки видала!
- Да ну?.. - уставились бабы.
- Как-то он у меня парился в печке, гляжу, у него, пострела, целковик этот и болтается с крестом на тесемке… Откуда, говорю, постреленок, у тебя этаки деньги?.. Не говори, говорит, хрестнушка, Христа ради, я, говорит, его у попа Федота прошлой весной под окошком нашел!
- И верно, что ворона! - всполохнулись бабы.
- Вижу, говорит, провернута дырка, я, говорит, и продел его ради памяти к кресту: а может, говорит, сгодится?..
- Ишь ты, ведь хитрый какой уродился!.. А поп Федот сдура клепал на попадью… что же это ты, Склетиньюшка, тогда попу не сказала?..
- А вы бы сказали?.. Молчите уж лучше!.. Вышло так, что и поп проворонил, проморгали не хуже и мы… а самое главное - я: дура… два раза дура!
- Э, Склетинья, полно, кума! - зевнул Семен Родионыч. - Рупь не деньги.
- Хорошо, кум, у тебя в навозе зарыта кадушка, а только таких денег у тебя, поди, нету: это такой целковик - хватило бы повек!
- Тоись как это, кума, такое выходит? - озадачился Семен Родионыч.
- И очень просто: что тут теперь говорить?.. Одно слово: дура! Два раза дура! Ну, да и вы тоже со мной дураки! С таким целковиком не толь мне, вдовой, одной, а и всему обчеству можно было бы жить и жить, как в гостях гоститься, никакой беды бы не знали!
- Ишь, как замычала, - перемигнулся Семен Родионыч с мужиками, -недаром долго молчала!
- Ох, кум, была бы я теперь дворянка, если бы не срахнули меня тогда с разума Марьины бусы!
- А дворянки-то, говорят, едят одни баранки, - засмеялись мужики.
- Смеху, мужики, нет никакого: этот целковик мне тогда сам Михайла с руками отдавал: прими, говорит, Склетинья, младенца! Да по дурости отказалась!
- Чего ты, Склетиньюшка, так причитаешь: расскажи по ряду, а то мы слушаем, а не понимаем! - Бабы даже веретена бросили, а девки отсели от парней и разинули рты.
- Ох, - вздохнула Секлетинья, - ох, бабы, целковик-то был не простой!
- Да ты постой, в самом деле, - не удержался тут Семен Родионыч и раздвинул перед собой мужиков, подсаживаясь к Секлетинье поближе, - рупь и рупь! Вся и разница: дырка!
- А царь, кум, какой на ем отпечатан? - взметнулась вся Секлетинья.
- Какой там царь, кума? Ври, да не завирайся: от царя даже плешки не было видно! Ни с орла, ни с решки! Я ведь этот рупь тоже помню, своими глазами вот так разглядывал на огонь…
- Откуда же это такое? - недоверчиво к нему повернулась Секлетинья.
- Да так вот, в незадоль до ихнего ухода прибежал ко мне Мишутка, сует мне целковый. А я только с базара приехал, был малость под мухой, говорит чертенок: дяденька Семен, разменяй нам целковик, какой-то купец, говорит, на дороге батюшке подал, да нам не к прилику держать при себе крупные деньги! Ну, я сдура и разменял, положил его в кошель, как сейчас помню, а наутро встал, перечел, наизнанку кошелек выворотил: нету! Подумал тогда, что выронил пьяный!
Мужики переглянулись, почесали в затылках, подвинулись, кто кому породнее, и из уха в ухо побежал у них шепоток:
- А что, сват, ведь у меня такая же ровным счетом история? А?..
- Молчи уж лучше, помалкивай в тряпочку! Известное дело - попали!
Секлетинья оглядела хитрым глазком мужиков и покачала на них головой:
- Вот то-то и дело у нас: тот кум - та кума, а ни у кого-о нет ума! Не разглядели: на рубле-то был отпечатан князь сего мира! Рублик-то был неразмедный!
- Князь всего мира! - потупившись, повторили за ней мужики и еще ближе друг к дружке пожались.
- В просторечии сказать в одно слово - рогатый!
- Ну, Склетинья, - перекрестился Семен Родионыч, - коли так, садись, мужики, на чем стоите, коли так, Склетинья, рассказывай теперь по порядку!
Нечего делать, Секлетинья, тут же перекрестилась и повела, как скоро увидим, себе на большую беду, мудреный рассказ про свое богомолье.
Глава пятая
СЕЛО СКУДИЛИЩЕ
РЫСАКИ
Вот уж что-что, а в таком деле никак нельзя бабе поверить!
Баба когда доберется до разговора, так ни себя уж, ни земли никакой под собой не чувствует, только, как мельница, благо попала на ветер, машет руками, хотя толку от такого маханья немного…
Недаром поп наш Федот, у которого характер становился во много раз покладистей с вишневой наливки, а голос нежнел, как у девицы, под веселую руку так про баб говорил, когда случалось ему распивать в компании с благочинным, который тоже любитель был до сиропных настоек, отчего и водил с попом Федотом большое знакомство:
- Осподь наш создал прекрасную землю по слову…
По единому слову и мысли создал он все до последней травинки, в том числе по слову и мысли появился на земле и Адам - первый мужик!
- Хорошо? - спросил бог черта.
- Неплохо, - ответил черт, - только что же это ты к такому большому хозяйству хозяйки никакой не приставил?..
- Верно, - спохватился создатель, подошел он к спящему Адаму и вынул у него ребро из левого бока: сорвал два яблочка с райского дерева, приставил - получилось две груди, две снежные лилии сбоку привесил - стало две белых руки, оторвал у молодой кобылки задние точеные ножки и тоже куда надо приставил, обломил у бабочки бархатные легкие крылышки, и встрепетало женское сердце, полил все молоком, и Адамова грубая кость покрылась нежною женскою плотью!..
(Благочинный в этом месте тайком за локоток щипал попадью!..)
- Хорошо, - сам творец удивился такому творенью.
- Хорошо-то оно хорошо, - ответил ему черт, который стоял тут в сторонке и с великой завистью подсматривал: не будет ли какой-нибудь маловажной ошибки, - нечего говорить: бабочка вышла у тебя на славу, только ж бабе без головы жить будет плохо!
- Верно, - опять согласился бог.