Две бутылки шампанского.
Каким очаровательным явлением может быть иногда украинский городовой!
Мы чокаемся теплым шампанским…
Как высоко вознесла нас судьба! Электрическое освещение, пробки летят в потолок, и пенится вино в чашах (именно в чашах, потому что пили его из чайных чашек).
- Уф-ф! - радостно вздыхает Гуськин. - А я, признаюсь, мертвецки перепугался!..
* * *
Утро в К.
Денек серенький, но спокойный, уютный, обыкновенный, как всякий осенний день. И дождик обычный - не тот, который третьего дня, безнадежный, будто соленый и горький, как слезы, размывал у насыпи кровавые ошметья…
Лежим долго в постели. Тело разбито, душа точно дремлет - устали мы!
А за дверями в кухне говор, суетня, звенит посуда, кто-то кого-то бранит, кого-то выгоняют, кто-то заступается, галдят несколько голосов сразу… Милая симфония простой человеческой жизни…
- И где же тарелкэ? И где же тарелкэ? - вырывается чье-то звонкое соло из общего аккорда.
- А вуйдэ Мошкэ?
И потом сложный дуэт, что-то вроде: "Зохер-бо-хер, зохер-бохер".
И густое контральтовое соло:
- А мишигене копф.
Дверь осторожно приоткрывается, и в узкую щелку оглядывает нас черный глазок. И прячется. Немножко ниже появляется серый глаз. И тоже прячется. Потом гораздо выше прежнего - опять черный, огромный и удивленный…
Это, верно, дочкины дочки ждут нашего пробуждения.
Пора вставать.
Поезд уходит только вечером. Целый день придется просидеть в К-цах. Скучно. Скучно, вероятно, от спокойствия, от которого отвыкли за последние дни. Два дня тому назад мы на скуку пожаловаться не могли…
Приходит дочкина дочка и спрашивает, что нам приготовить на обед.
Мы с Оленушкой переглядываемся и в один голос говорим:
- Яичницу.
- Да, да, и больше ничего не надо.
Дочкина дочка, видимо, удивлена и даже как будто недовольна. Вероятно, добрая старуха рассчитывала угостить нас на славу.
- Это было бы бессовестно с нашей стороны, если бы мы стали пользоваться ее порывом.
- Конечно. Яичница все-таки самое дешевое…
Хотя трудно есть ее два дня кряду.
Оленушка смотрит на меня с упреком и опускает глаза. Пришёл Аверченко. Принес целую груду чудесных яблок.
Оленуйшш пошла пройтись. Вернулась взволнованная.
- Угадайте, что я принесла?
- Не знаю.
- Нет, вы угадайте!
- Корову?
- Нет, вы не шутите! Угадайте.
- Не могу. Кроме коровы, ничего не приходит в голову. Канделябры, что ли?
- Ничего подобного, - торжественно говорит она и кладет на стол плитку шоколада. - Вот!
Подошла актриса с собачкой, выпучила глаза. Собачка удивилась тоже: понюхала шоколад и тявкнула.
- Откуда? - расспрашивали мы.
- Представьте себе - прямо смешно, - преспокойно купила в лавчонке. И никто ничего и не спрашивал, никаких бумаг, и в очереди не стояла. Прямо увидела, что в окошке выставлен шоколад, - вошла и купила. Бормана. Смотрите сами.
Какая странная бывает жизнь на белом свете: идет человек по улице, захотел шоколаду, вошел в магазин и - "пожалуйста, сделайте ваше одолжение, извольте-с". И кругом люди, и видят, и слышат, и никто ничего, будто так и надо. Прямо анекдот!
- И не кооператив?
- Да нет же. Просто лавчонка.
- Ну-ну! Нет ли тут подвоха. Давайте попробуем. А когда съедим, можно еще купить.
- Только, пожалуй, второй раз уж мне лучше не ходить, - решает Оленушка. - Пусть кто-нибудь другой пойдет, а то еще покажется подозрительным…
Умница Оленушка! Осторожность никогда не вредит.
Когда первая вспышка восторга и удивления проходит, снова становится скучно. Как дотянуть до вечера?
Собачка пищит. Ее хозяйка ворчит и штопает перчатки. Оленушка капризничает:
- Разве это жизнь? Разве так надо жить? Мы должны так жить, чтобы травы не топтать. Вот сегодня опять будет яичница, значит, снова истребление жизней. Человек должен посадить яблоню и питаться всю жизнь только ее плодами.
- Оленушка, милая, - говорю я, - вот вы сейчас за один присест и между прочим съели добрый десяток. Так надолго ли вам яблони-то хватит?
У Оленушки дрожат губы - сейчас заревет.
- Вы смеетесь надо мной! Да! Да, я съела десяток яблок, так что же из этого? Это-то меня и у… уби… вает больше всего… что я так погрязла, и бе… безвольная…
Тут она всхлипнула, и, уж не сдерживаясь, распустила губы, и заревела, по-детски выговаривая "бу-у-у!".
Аверченко растерялся.
- Оленушка! Ну что же вы так убиваетесь! - утешал он. - Подождите денек - вот приедем в Киев и посадим яблоню.
- Бу-у-у! - убивалась Оленушка.
- Ей-богу, посадим. И яблоки живо поспеют - там климат хороший. А если не хватит, можно немножко прикупать. Изредка, Оленушка, изредка! Ну, не будем прикупать, только не плачьте!
"Это все наша старуха наделала, - подумала я. - перед этой святой женщиной кажется, что все мы гнусные, черствые и мелочные людишки. Ну что тут поделаешь?"
Легкий скрип двери прервал мои смятенные мысли…
Опять глаз!
Посмотрел, спрятался. Легкая борьба за дверью. Другой глаз, другого сорта. Посмотрел и спрятался. Третий глаз оказался таким смелым, что впустил с собой в щелочку и нос.
Голос за дверью нетерпеливо спросил:
- Ну-у?
- Вже! - ответил он и спрятался.
Что там делается?
Мы стали наблюдать. Ясно было: на нас смотрят, соблюдая очередь.
- Может быть, это Гуськин нас за деньги показывает? - додумался Аверченко.
Я тихонько подошла к двери и быстро ее распахнула.
Человек пятнадцать, а то и больше, отскочили и, подталкивая друг друга, спрятались за печку. Это все были какие-то посторонние, потому что дочкины дочки и прочие домочадцы занимались своим делом, даже как-то особенно усердно, точно подчеркивая свою непричастность к поведению этих посторонних. А совсем отдельно стоял Гуськин и невинно облупливал ногтем штукатурку со стенки.
- Гуськин! Что это значит?
- Ф-фа! Любопытники. Я же им говорил: чего смотреть! Хотите непременно куда-нибудь смотреть, так смотрите на меня. Писатели! Что-о? Что у них внутри - все равно не увидите, а снаружи - так совсем такие же, как я. Что-о? Ну, конечно, совсем такие же.
Одно интересно - продавал Гуськин на нас билеты или пускал даром? Может быть, и даром, как пианист, который, чтобы не терять doigte, упражняется на немых клавишах.
Мы вернулись к себе, заперев дверь поплотнее.
- А собственно говоря, почему мы их лишили удовольствия? - размышляла Оленушка. - Если им так интересно - пусть бы смотрели.
- Верно, Оленушка, - поспешила я согласиться (а то еще опять заревет). - Да, скажу больше: чтобы доставить им удовольствие, мы бы должны были придумать какой-нибудь трюк: поставить Аверченку кверх ногами, взяться за руки и кружиться, а актрису с собачкой посадить на комод, и пусть говорит "ку-ку".
Днем, после первой яичницы (потом была и вторая - перед отъездом), развлек нас старухин муж. Это был самый мрачный человек из всех встреченных мною на пути земном. Настоящему не доверял, в будущее не верил.
- У вас здесь, в К-цах, хорошо, спокойно.
Он уныло долбил носом.
- Хорошо-о. А что будет дальше?
- Какие вкусные у вас яблоки!
- Вкусные. А что будет дальше?
- У вас много дочек.
- Мно-го-о. А что будет дальше?
Никто из нас не знал, что будет дальше, и ответить не мог, поэтому разговор с ним всегда состоял из коротких и глубоких по философской насыщенности вопросов и ответов - вроде диалогов Платона.
- У вас очень хорошая жена, - сказала Оленушка. - Вообще вы все, кажется, очень добрые!
- Добрые. А что бу…
Он вдруг безнадежно махнул рукой, повернулся и вышел.
После второй яичницы сложили вещи; мужья дочкиных дочек поволокли наш багаж на вокзал; мы трогательно попрощались со всеми и вышли на крыльцо, предоставив Гуськину самую деликатную часть прощания - расплату. Внушили ему, чтобы непременно убедил взять деньги, а если не удастся убедить - пусть положит их на стол, а сам скорее бежит прочь. Последнюю штуку мы с Оленушкой придумали вместе. И еще добавили, что если святая старуха кинется за ним, то пусть он бежит, не оглядываясь, на вокзал, а мы врассыпную за ним - ей не догнать, она все-таки старая.
Ждали и волновались.
Через дверь слышны были их голоса - Гуськина и старухи, то порознь, то оба вместе.
- Ах, не сумеет он! - томилась Оленушка. - Такие вещи надо делать очень деликатно.
И вдруг раздался дикий вопль. Вопил Гуськин.
- Он с ума сошел!
Вопил громкие, дикие слова.
- Гелд? Гелд?
И старуха вопила, и тоже "гелд".
Крик оборвался. Выскочил Гуськин. Но какой! Мокрый, красный, рот на боку, от волнения расшнуровались оба штиблета и воротничок соскочил с петли.
- Идем! - мрачно скомандовал он.
- Ну что, взяла? - с робкой надеждой спросила Оленушка.
Он весь затрясся:
- Взяла? Хотел бы я так заплатить, как она не взяла. Что-о? Я уже давно понимал, что она сдерет, но чтобы так содрать - пусть никогда не зайдет солнце, если я что подобное слыхал!
Гуськин в гневе своем пускался в самые сложные риторические обороты. Не всегда и поймешь, в чем дело.
- Так я ей сказал просто: вы, мадам, себе, мадам, верно, проснулись с левой ноги, так подождем, когда вы себе проспитесь. Что-о? Я ей просто ответил.