* * *
Народу набилось много. Красноармейцы, какой-то темный сброд. Женщин было мало, и большинство в солдатских шинелях. Два приземистых комиссара в кожаных куртках переглядывались и поочередно выходили из барака строгим революционным шагом и опять возвращались на место, оправляя свои "пулеметы", словно наскоро отстояли завоевания революции и снова могут приобщиться к достижениям искусства.
Наш Робеспьер почему-то притих и маячил где-то сбоку, без восторженных жестов и без свиты.
Пора начинать.
Я вернулась в "уборную господ артистов" и узнала, что все уже решено и слажено. Главное - идея самого Гуськина - у нас будет конферансье, который необходим для оживления спектакля. Жалко, что не подумали об этом раньше, но, слава богу, совершенно неожиданно нас согласился выручить наш хозяин-заика.
- Ну и дела! - шепчу Аверченко. - Ведь он же, несчастный, бог знает чего наплетет.
- Неловко отказываться, - смеется Аверченко. - Может быть, даже это выйдет лучше всего.
Первый выход: актриса с собачкой и Аверченкин импресарио изобразят сценку.
Выпихнули заику объявить: "Сценка Аверченко в исполнении таких-то".
- С… с… с… с… - сказал он, махнул рукой и ушел.
Публика решила, что ее призывают к молчанию, и ничуть не удивилась.
Актриса с собачкой защебетала испуганной птицей такие странные здесь слова о каких-то "кузинах, левкоях, вальсах, влюбленном профессоре и опере "Аида"".
Я наблюдала за публикой. Комиссары продолжали переглядываться, входить и уходить. Остальные сидели, словно ждали, что сейчас объявят очередную резолюцию и распустят по домам. Но помню, какая-то широкая харя, в солдатской фуражке, заинтересовалась и даже временами осклаблялась, но сейчас же, словно опомнившись, сдвигала брови и зверски косила глазами. В общем, мне кажется, что начальство забыло объявить этой бедной публике, что созвана она на вечер культурного развлечения, а самой ей разбираться в обстоятельствах не полагалось.
Заика твердо держался порученной ему роли и, несмотря на наши просьбы не утомляться, перед каждым номером вылезал на эстраду и нес околесицу. Меня назвал Аверченкой, Аверченку - "артисткой проездом", из остальных у него вышло только "э… э… э…".
Гуськин-чувствовал себя настоящим антрепренером. Шагал, заложив руки за спину, что-то бормотал себе под нос, что-то комбинировал. Иногда заходил за кулису и шептался с кем-то. И вдруг этот "кто-то" выскочил и оказался неизвестным господином в голубых атласных шароварах, красном бархатном кафтане и лихой боярской шапке на затылке.
Быстро раздвинув нас локтями, он взбежал на эстраду и запел очень скверным, но громким голосом: "Спите, орлы боевые".
Заика, только что анонсировавший: "Э… э… э…" и еще не успевший сойти с эстрады, так и остался на ней с перекошенным судорогой ртом.
- Кто это?
- Что это значит?
- Он ужасно поет! - волновались мы.
Гуськин смущенно отворачивался.
- Да… поет он действительно, как мать родила.
- Гуськин, объясните нам, кто это и почему он вдруг запел?
- Тсс-с…
Гуськин оглянулся.
- Тсс-с… Почему запел?.. Нитки везет на Украину. Тут всякий запоет!
Певец закончил такой фальшивой нотой, что нарочно не выдумаешь. И вдруг публика заревела, захлопала. Понравились "Орлы".
Певец выскочил снова, запаренный и счастливый.
- Ну! Сделал себе свои нитки?
Гуськин заложил руки за спину.
- Что-о?
"Что-о" было формой риторической.
* * *
Когда программа закончилась и мы всей "труппой" вышли раскланиваться на аплодисменты, неожиданный певец выскочил на два шага вперед, как ведетта и любимец публики, и расшаркивался, прижимая руку к сердцу.
Публика хлопала от души, долго и громко.
- Браво! Браво!
И вот справа, сверху, где помещались не то ложи, не то сеновал, слышу несколько голосов - негромко, но настойчиво выкликают мое имя.
Подняла голову.
Женские лица, такие беспредельно усталые, безнадежно грустные. Мятые шляпки, темные платьишки. Они перегнулись сверху и говорят:
- Милая вы наша! Любимая! Дай вам бог выбраться поскорее…
- Уезжайте, уезжайте, милая вы наша!..
- Уезжайте скорее…
Такого жуткого приветствия ни на одном концерте не доводилось мне слышать!
И такое напряженное отчаяние и решимость и в этих голосах, и в этих глазах. Должно быть, немалым рисковали они, обращаясь ко мне так открыто. Но "генералитет" уже ушел, а мелкая публика галдела и хлопала и вряд ли что слышала.
И я им сказала:
- Спасибо, спасибо вам. Когда-нибудь встретимся?..
Но они уже скрылись. Только одно слово еще услышала я, уже не видя их бледных лиц. Короткое и горькое: "Нет".
5
Раннее утро. Дождь.
На улице перед домом три телеги. Гуськин и Аверченкин импресарио укладывают наш багаж.
- Гуськин! Все налажено?
- Все! Пропуск дан. Сейчас обещали прислать охрану. - И шепотом: - Уф! Больше всего охраны боюсь!
- Так ведь без охраны ограбят.
- А вам не все равно, кто вас будет грабить - охрана или кто другой?
Я соглашаюсь, что, пожалуй, действительно все равно…
К нам подъезжают еще две телеги. В одной семейство с детьми и собаками. В другой - полулежит очень бледная женщина, закутанная в байковый платок. С ней мужчина в тулупе. Женщина, видно, тяжелобольная. Лицо совсем неподвижное, глаза смотрят в одну точку. Ее спутник бросает на нее быстрые, беспокойные взгляды и, видимо, старается, чтобы никто на нее не обратил внимания, закрывает ее собою от наших глаз, вертится около телеги.
- Ох, ох, ох! - говорит всезнающий Гуськин. - Это та самая фабрикантша, которую обобрали.
- Отчего же она такая страшная?
- Ей прокололи бок штыком. Ну, они делают вид, что она себе здорова и ни на что не жалуется, а сидит себе и весело едет на Украину. Так уж и мы будем им верить и пойдем себе к своим вещам, что-о?
Подъехали еще телеги. В одной - вчерашний певец в рваном пальтишке. Вид невинный и три чемодана (с нитками?).
Это хорошо, что набирается такой большой караван. Так спокойнее.
Наконец появилась охрана: четыре молодых человека с ружьями.
- Скорее ехать! Нам некогда, - громко скомандовал один из них, и мы двинулись.
У выезда из селения подъезжает еще несколько телег. В общем - составилось уже двенадцать-четырнадцать. Ехали медленно. Охрана шагала рядом.
Унылое путешествие! Дождь. Грязь. Сидим на мокром сене. Впереди сорок верст этой самой загадочной зоны.
Проехали верст пять. Кругом пустое поле, справа полуразвалившийся сарай. И вдруг неожиданное оживление пейзажа: идут по пустому полю шеренгой в ряд шестеро в солдатских шинелях. Идут медленно, будто гуляют. Обоз наш остановился, хотя они не сделали ни малейшего знака, выражающего какое-нибудь требование.
- Что такое?
Вижу, соскакивает с телеги Гуськин и деловито идет в поле не к шинелям, а к сараю. Шинели медленно поворачивают туда же, и вся компания скрывается из глаз.
- Дипломатические переговоры, - сказал Аверченко, подошедший к моей телеге.
Переговоры длились довольно долго.
Наша охрана почему-то никакого участия в них не принимала, а напротив, утратив всякий начальственный и боевой вид, казалось, пряталась за нашими телегами. Странно…
Гуськин вернулся мрачный, но спокойный.
- Скажите мне, - обратился он к моему вознице, - может, здесь скоро поворот будет?
- Не-е, - отвечал возница.
- Если будет поворот, то эта военная молодежь успеет пройти наперерез и встретить нас еще раз.
- Не-е, - успокоил возница. - Погода плохая - они вже ночувать пойшли.
Хотя в девятом часу утра "ночувать", казалось бы, рановато, но мы с радостью поверили.
Возница показал кнутом вправо: на горизонте шесть фигур шеренгой. Уходят.
- Ну, езжаем, - сказал Гуськин. - Может, еще кого встретим.
Охрана вылезла и браво зашагала рядом.
Унылое путешествие.
Ехали почти не отдыхая. Для разнообразия менялись местами, ходили друг к другу в гости. Неожиданно один из охранников вступил с нами в разговор. Я сухо ответила и сказала сидевшей со мной Оленушке по-французски:
- Не надо с ними разговаривать.
Охранник чуть-чуть усмехнулся и спросил:
- Почему же? Я ведь вас давно знаю. Вы читали на вечере у нас в Технологическом.
- Как же вы… сюда попали?
Он смеется.
- А вы думали, что мы большевики? Мы несколько дней все ждали случая вырваться оттуда.
Нас четверо - два студента и два офицера. А сего дня, когда стали говорить об охране для вас, никто из большевиков не захотел отлучаться. У них каждый день добыча есть. Ну вот, мы и вызвались, подговорили кое-кого. Мы, мол, выручим. Вот и выручили.
Одно только их смущало, что у моего товарища золотой зуб. Хотелось выдрать. Ну да в спешке, как видно, позабыли.
Едем дольше.
На перелеске ограда - частокол. У ворот два немецких солдата. За воротами барак.
- Это что за гутен таг?
- Карантин! Новое дело! - мрачно объясняет Гуськин.
Из калитки выходит немец поважнее, в шинели потемнее, и говорит, что мы должны просидеть две недели в карантине.
Гуськин на диком немецком языке объясняет, чтс мы самые знаменитые писатели всего мира и что мы "так здоровы, как не дай бог, чтобы господин начальник был болен". И зачем мы будем занимать в карантине место, которое нужно для других?
Но немец своей пользы не понял и захлопнул калитку.
- Гуськин! Неужели ехать назад?