Не могу сказать, чтобы настроение у нас было очень унылое. Конечно, ужин и ночлег в теплой комнате были бы приятнее, чем мелкий дождичек на открытой платформе, но вкусы у нас выработались скромные. Уверенность, что буквально никто не собирается нас расстреливать, наполняла душу радостным удивлением и довольством. Дождик уютный, даже не очень мокрый… Право же, на свете совсем недурно живется.
Рядом с нами на вокзальной тележке сложен наш багаж. Сторожит его немецкий солдат.
Станция освещена скудно. Вдали светит стеклянная дверь - входят и выходят темные фигуры. Там, за этой дверью, наверное, и решаются судьбы мира.
Высокая черная тень шагает к нам. Это Гуськин.
- Опять начались муки Тантала - вертишься под дождем и не знаешь, кому совать взятку, - растерянно говорит он.
- Чего они от нас хотят, Гуськин?
- Хотят в карантин сажать. Плохо им, что у них в карантине пусто! Что-о? Я им говорю, что мы уже сидели. А они говорят - покажите бумаги, когда вы из Москвы выехали. А по бумагам неделю тому назад. А где же две недели карантина? Так я ответил - что? Я ответил, что я пойду деньги разменяю. А что вы хотите, чтобы я ответил на подобный вопрос?
- Как же быть?
- Как-нибудь будем. Пуганая ворона на кусты дует. Надо найти, кому дать. Для чего же они карантин выдумали? Нужно только разыскать какого-нибудь еврея, так он нам дорогу покажет.
Гуськин ушел.
- Знаете, господа, нужно попробовать поговорить с солдатом, - надумала я. - Оленушка, начнем говорить между собой по-немецки, чтобы расположить его в свою пользу. Хорошо?
- Я совсем немецкий забыла! - говорит Оленушка. - Помню кое-что из грамматики.
- Ничего, валяйте из грамматики, только с чувством.
- Аусгеноммен зинд: бинден, финден, клинген, - начала Оленушка, - гелинген, ринген…
- Веселее, Оленушка, оживленнее!..
- Нах, ауф, хинтер, небен, ин, штеен, мит дем аккузатив, - улыбаясь, щебетала Оленушка.
- Мит, hqx, нехст, небст, - отвечаю я, утвердительно кивая головой. - Смотрите - солдат начинает шевелиться. Валяйте скорее еще!
- Аусгеноммен зинд: бинден, банд, гебунден. Дринген, дранг…
- Цу, аус…
Солдат смотрел на нас с тусклым любопытством.
- Ну вот, патриотическая жилка у него, очевидно, завибрировала. Как же быть дальше?
- Может быть, спеть дуэтом "Дас вар ин Шенеберг"?
- Петь, пожалуй, неудобно. Куда это уставился наш солдат? Смотрит на мой чемодан.
Я подхожу к нему. Ага! На моем старом чемодане наклейка "Берлин". Вот он куда смотрит. Ну, теперь возьму его голыми руками.
- Берлин! Чудесный город, - говорю я по-немецки. - Вы бывали в Берлине?
Нет, он в Берлине не был.
- Ах, когда все это кончится, непременно поезжайте. Ах, ах! Прекрасный город. Ресторан Кемпинского… магазин Вертхейма, пиво, колбаса, красота…
Ах, ах, ах!
Немец улыбается, патриотическая жилка пляшет вовсю.
- А вы были в Берлине?
- Ну, еще бы! Вот доказательство - мой чемодан. Берлин, ах, ах!
Ну, однако, пора к делу.
- Да, это было хорошее время - до войны.
А теперь так трудно. Вот стоим здесь под дождем и не знаем, как быть. Мы, конечно, были в карантине, но недолго, потому что мы ужасно здоровые.
Нас и отпустили. Только свидетельство мы не догадались взять. Как быть?
Солдат вдруг сделал каменное лицо, повернулся в профиль и, не глядя на меня, сказал:
- Лейтенант Швенн.
И еще раз повторил потише, но очень внушительно:
- Лейтенант Швенн.
Потом сразу повернулся и отошел. Победа! Бегу искать Гуськина. Фонари мигают - мелькает по ним суетливая тень. Конечно, это Гуськин.
- Гуськин! Гуськин! Солдат сказал: "Лейтенант Швенн". Понимаете?
- Хо! Мне уже десять человек сказали "Швенн". Он там, у начальника. Надо ждать.
Я вернулась к своим.
Солдатский патриотизм так разыгрался, что, по-видимому, и успокоиться не мог.
- Лейтенант Швенн! - повторил солдат, не глядя на нас. - Нун? Лейтенант Швенн.
Тогда я догадалась и сказала:
- Шон! Уже!
Он шевельнул бровями и ухом и успокоился.
Подошел Гуськин.
- Ну, что?
- Такие пустяки! Так дешево, что прямо стыд!
Что-о? Только нужно все-таки, чтобы вы сами пошли поговорить с начальником. Попросите, чтобы дал пропуск. Он все равно даст, но нужно, чтобы вы попросили.
Пошли к начальнику. Что ему сказать - сами не знали.
Начальник - немецкий офицер - сидел за столом. Вокруг - свита, украинская офицерская молодежь.
- Чего же вы так торопитесь? - спрашивала свита. - Посидите себе у нашем городу.
- Мы очень торопимся. У нас послезавтра в Киеве концерт, мы непременно должны быть к сроку на месте.
Кое-кто из офицеров знал наши имена. Улыбались, смущались, шутили.
- Вот вы вместо того, чтобы задерживать нас, лучше сами берите разрешение и приезжайте на наш концерт в Киев, - сказал Аверченко. - Мы вас всех приглашаем. Приезжайте непременно.
Молодежь заволновалась.
- Концерт? И вы участвуете? Ах, если бы только было можно!
- Карантин? Какой там карантин, - бессвязно лепетал Гуськин. - Это же русские писатели! Они так здоровы, что не дай бог. Слышали вы, чтобы русский писатель хворал? Фа! Вы посмотрите на русского писателя!
Он с гордостью выставил Аверченко и даже обдернул на нем пальто.
- Похож он на больного? Так я вам скажу: нет.
И через три дня, послезавтра, у них концерт. Такой концерт, что я бы сам валом валил на такой концерт. Событие в анналах истории. А если нужно карантин, так мы его потом поищем в Киеве. Ей-богу. Найдем и посидим себе немножечко. Отчего нам не посидеть? Что-о?
- Попросите же за нас вашего немца, - сказала я офицерам.
Те пощелкали каблуками, пошептались, подсунули немцу какие-то бумажки. Тут выступил Гуськин.
- Главное дело, не забудьте сказать, что я прежде всех сидел в карантине, - внушительно сказал он мне. - Еще вздумают меня тут задерживать! Я свою мамашу уже пять месяцев не видал.
И, повернувшись к изумленным офицерам, заявил официальным тоном:
- Я нахожусь уже пять месяцев вне матери.
* * *
И вот мы снова в вагоне.
В Гомеле добрые души советовали нам проехать до Киева на пароходе: "Будете проезжать мимо острова, где засела какая-то банда. Банда все пароходы обстреливает из пулемета".
Прогулка, очевидно, очень уютная. Но мы все-таки решили ехать по железной дороге.
Вагон приличный, первого класса, но публики немного и публика странная - все какие-то мужики в сермягах. Сидят, молчат, шевелят бровями. Бородач с золотым зубом на мужика совсем не похож. На нем грязный тулуп, но пухлые руки, холеные, с вплывшим в четвертый палец обручальным кольцом.
Странный народ. Смотрят, положим, не злобно. Когда ехали в классном вагоне из Москвы, публика смотрела на нас зверски: интеллигенты подозревали в нас чекистов, плебс - тех, продолжающих пить кровушку.
Ну вот, скоро и Киев.
Гуськин развлекает нас мирной беседой.
- Я в Киеве познакомлю вас с моим приятелем, - говорит он Оленушке. - Очень милый молодой человек, глубоко интеллигентный. Лотос.
- Что?!
- Лотос.
- Индус? - с благоговением спрашивает Оленушка, и я вижу в глазах ее мелькнувшую мечту о йогах, о посаженной яблоне и плодах ее.
- Ну-у! Зачем так мрачно? Коммивояжер, - отвечает обиженный за приятеля Гуськин. - Лотос коммивояжер. Оптические стекла. Аристократической семьи. Дядя имел аптечный склад в Бердянске. Думает жениться.
- А вы, Гуськин, не женаты?
- Нет.
- Отчего?
- У меня слишком высокие требования от девушки.
- Какие же требования?
- Во-первых, дебелость.
Гуськин опустил глаза. Помолчал и прибавил:
- И все ж таки приданое.
С ударением на "и".
- А скажите, Гуськин, как вас зовут? А то неловко, что мы все зовем вас по фамилии.
Гуськин смущенно усмехнулся.
- Имя? Так вы же станете смеяться.
- Ну, господь с вами. Почему мы будем смеяться?
- Ей-богу, будете смеяться. Я не скажу.
- Ну, Гуськин, милый, честное слово, не будем! Ну, скажите!
- Не настаивайте, Оленушка, - шепчу я. - Может быть, оно как-нибудь на наш слух неприлично звучит.
- Ну, пустяки, скажите, Гуськин, как вас зовут?
Гуськин покраснел и развел руками.
- Меня зовут… извините - это же прямо анекдот! Александр Николаевич! Вот.
Мы действительно ожидали чего угодно, но не этого.
- Гуськин! Гуськин! Уби-и-ил!
Гуськин хохочет громче всех и утирает глаза тряпичным комочком неизъяснимого цвета. Вероятно, в более шикарные времена это было носовым платком…