Они стояли у вагона. Ермократ, расставив ноги, говорил Якову Кронидовичу, показывая, что он все понял, и усвоил:
- Профессора Косоротова в первую голову, - понимаю, понимаю-с, - кивал он птичьею головою с острым носом в оспенных рябинах. - Печень с желудком в совет Финогенову… Того, что третьего дня потрошили, зашить и к погребению… Без записки, пожалуй, не дозволят. Ага, есть ваша записочка… Следователю известно…Понимаю… Понимаю-с… Содержимое желудка запечатать…
Валентина Петровна старалась не слушать. Это напоминало ей то, что она всегда старательно прогоняла от себя - страшную профессию мужа. Это заглушало звуки виолончели и обаяние их совместной игры, это делало прикосновения его руки обидными и противными. Это лежало между ними.
- И береги, Ермократ, барыню… Понял…
Пора было садиться в вагон. Они простились, поцеловались. Деликатная, чуткая Таня стала в стороне. Яков Кронидович тяжело вошел в вагон, спустил окно, стал у него.
- Ну, будь здорова!
Валентина Петровна подняла вуаль и положила ее по краю шляпы. Ее лицо было грустно, глаза печально улыбались. Нега и ласка, казалось, появились в них. Она показалась Якову Кронидовичу такой молодой, прекрасной, как та девушка, в которую он сразу влюбился в Захолустном Штабе. Ему стало жаль ее, одинокую.
Поезд медленно тронулся. Она пошла рядом с вагоном и вынула маленький платочек не то для того, чтобы помахать им, не то, чтобы утереть слезы разлуки.
Это очень тронуло Якова Кронидовича. В мягкой шубке, с приподнятой над бровями вуалью, с румяными от мороза щеками она казалась нежной, юной и безпомощной. И ему стало жаль ее одиночества. У него наука, вечное искание правды - а у нее - одна молодость… И хочет эта молодость простора.
Вагон обгонял ее, уже совсем быстро идущую.
- С Петриком можно! - крикнул Яков Кронидович и увидал, как благодарная улыбка осветила ее лицо.
Она замахала платочком.
Со сжавшимся от любви и жалости к ней сердцем Яков Кронидович смотрел, как становилась она все меньше, исчезая в толпе провожающих. Уже не стало видно ее платочка над темными шляпами. Оборвалась платформа. Клуб белого пара накрыл ее и когда ветер отогнал его, стали видны снега и черные проруби на Введенском канале.
Яков Кронидович поднял окно и вошел в свое отделение.
XIII
На другой день, под вечер, Яков Кронидович приехал в Энск. Здесь снега и в помине не было. Парный фаэтон повез Якова Кронидовича по широкому шоссе от вокзала к городу. В мягком сумраке, - еще догорала вечерняя заря и впереди за городом пламенело небо - казались задумчивыми большие деревья садов. Налитые бодрыми весенними соками ветви были густы. В воздухе пахло каменным углем и свежестью почек. Кусты сирени за деревянными заборами чернели темною зеленью еще не развернувшейся листвы. Желтый дрот бросил золотые блестки цветов. По городу зажигались огни. Широкий проспект спускался с горы. По панелям сплошною толпою вдоль ярко освещенных магазинов шли люди. Их говор доносился до Якова Кронидовича. От мягкого малороссийского, певучего языка веяло Русскою стариною. Новые большие пятиэтажные громады перемежались старыми уютными двухэтажными домами. Вдруг станет среди них на маленькой площади старинная церковь, и приветно светятся красными огнями ее стрельчатые в железных решетках окна. Русь покажет свое древнее лицо. И опять громадные дома, вывески, игра огней электрических реклам "иллюзионов"… На вывесках магазинов и банков мелькали еврейские имена Бродских, Канторовичей, Рабиновичей, Добреньких, Каценельсонов, но толпа была Русская с веселым звонким говором и непохожая на Петербургскую.
Но все было тихо. Тут и не пахло погромом. По углам стояли бравые городовые. Были они не так щеголевато одеты и не так молодецки выправлены, как столичные, но они внушали доверие.
"Не мы ли сами, в лице Стасских, в лице жадных до сенсаций газет", - думал Яков Кронидович, - "своими задорными статьями, своими речами внушаем толпе погромы, а потом сами же ее и бичуем за то, что мы ей внушили".
Он не поехал ни в "Метрополь", ни в "Эрмитаж", громадные отели с "европейским комфортом", с золочеными клетками лифтов, с мальчиками шассерами в коротких куртках, расшитых золотыми шнурами, с толпою слуг в обширной прихожей и с полным отсутствием уюта. Его тошнило от этого слишком подчеркнутого комфорта. Он остановился в боковой улочке в старой "Московской гостинице". Здесь передняя была маленькая; широкая мраморная лестница вела во второй этаж и там вдоль коридора были просторные глубокие номера. Здесь жили подолгу. Вместо проведенной горячей и холодной воды в углу комнаты стоял большой умывальник с мраморной доской и белыми фаянсовыми тазами и кувшинами, на которых лежали тщательно сложенные тяжелые полотенца.
Лакей, называвшийся здесь "номерным", или "коридорным", и весело откликавшийся, когда его звали: - "человек", ходивший в белой рубахе и портах с белым передником, распахнул высокие двери и, не зажигая огня, открыл, чтобы прогнать гостиничную затхлость номера, окна и сказал:
- Номерочек, хоть куда. За окнами сад имеете. Тишина и блогоуханье, три рубля в сутки, ежели помесячно - хозяин уступит. Прикажете самоварчик пока до ужина?
- Да, пожалуйста.
- С сайкой и заварными кренделями? Настоятельно вам рекомендую - сейчас горячие получены.
- Да, с сайкой и кренделями.
- И пожалуйте паспорт для прописки. Теперь у нас строго.
Мельком взглянув на паспорт, номерной еказал:
- Про вас уже в здешней газете прописано. Осведомлены о вашей замечательной личности. Я вам подам-с.
В ожидании чая с сайкой и кренделями, Яков Кронидович помылся, задернул оконные портьеры, зажег огонь и просматривал принесенную ему номерным газету.
В льстивых тонах, называя его профессором и европейскою знаменитостью, писали, что взволнованное событием этих дней и ожиданием ужасов погрома Энское общество "ждет от профессора Тропарева, что он ясным умом своим и умением все провидеть снимет кровавый навет с евреев, позорящий Русский народ". В статье вспоминали, как он умелым анализом трупа Магнолиева доказал, что общество стоит перед самоубийством, и тем спас его жену от страшного обвинения в убийстве. "Мы - и не только мы", - писалось в газете, - "но Европа и Америка с трепетом будут прислушиваться, что скажет знаменитый профессор"…
"Да, вот оно что?" - подумал Яков Кронидович. - "Пожалуй дело дошло уже до самого Шиффа, американского жида-архимиллионера, ненавистника России именно за погромы, которые ему докладываются в непомерно приукрашенном виде. Если он тряхнет мошной - никто не устоит… Такая вакханалия пойдет… Ну, а как же все-таки Ванюша Лыщинский? Господин Шифф все-таки подумал о том, что мальчик-то кем-то убит?"
В дверь постучали. Яков Кронидович, предполагая, что это номерной с чаем, освободил место для самоварчика на столе и сказал:
- Войдите.
Но вместо номерного в белом, вошел очень черный, в черном растрепанном фраке человек, с маслянистым угреватым лицом. Гордый профиль большого его носа и вьющаяся черная борода показывали его местное происхождение. Под мышкой у него был большой портфель.
Яков Кронидович удивленно посмотрел на вошедшего.
В номере под потолком ярко горели три электрические груши и в блеске их света лицо незнакомца очень лоснилось. Пушистая черная бородка росла по щекам, подбородок и усы были сбриты и синели темною синевою.
- Профессор Тропарев, - протягивая сырую полную руку, сказал вошедший, радостно улыбаясь, - ну, как я рад!
Яков Кронидович, человек мягкий и деликатный, невольно подал руку.
- Вы знаете, вы самое во время приехали. Позвольте и мне вам рекомендоваться. Сотрудник здешней газеты Одоль-Одолинский, христианин!.. Я прочел, что вы приезжаете… Ну я, знаете, утром все гостиницы обегал. Узнать, где заказана комната. Думал - вы в "Эрмитаже" остановитесь… А вы вот где… По старинке…Хе… хе… Тут кормят, знаете, отлично… Пельмени… борщ украинский - это уже тут, знаете, одно объядение…
- Простите меня, - начал Яков Кронидович, но Одоль-Одолинский перебил его.
- Я понимаю, вы спрашиваете, почему я так вторгаюсь в ваш номер… Господин профессор, господин профессор, вы не знаете, что такое корреспондент большой газеты, если понимать это слово в широком европейском… более - американском, подчеркиваю - американском - смысле!.. Мы должны все знать, мы должны упреждать событие… Современная газета - это, профессор… шестая держава! Мы больше можем, мы больше значим, чем сам генерал-губернатор. Не мы к нему, он к нам посылает: - пожалуйста, разъясните, пожалуйста, напечатайте…
Гость безцеремонно сел в кресло и, вынув серебряный портсигар, украшенный золотыми монограммами и "сувенирами", достал папиросу и похлопал ею о ладонь.
- Вы позволите? - развязно сказал он. Якову Кронидовичу ничего не оставалось, как сесть самому и закурить.
- Я не понимаю, - сказал он, - причем тут я.
- Вы… Да ведь вы выписаны следственными властями произвести вторичное вскрытие тела Ванюши Лыщинского?
- Да.
- Ну так я об этом же и говорю… Так я же хочу вас направить на верный след. Я хочу вам сказать, что это напрасное-таки дело. Потому что убийцы найдены, раскаялись и готовы принести повинную.
- Да я читал сегодня в поезде, что в убийстве подозревают мать убитого. Но она не созналась и подозрение так чудовищно, что…
- Так это уже бросили и по нашему ходатайству ее освободили…
- Она была арестована?
- И знаете, это так удачно вышло. На похоронах Ванюши толпа хотела ее растерзать!
- Но кто же натравливал толпу на эту несчастную женщину?.. Газеты…