Никаких пошлых утешений не говорила она мне. Ничего условного, сладкого, на что такие мастерицы благотворительные барыни.
- Посмотрите вы на меня, - сказала мне Лизавета Петровна, - мое бренное тело еле-еле дышит. Сегодня я хожу, а завтра свалюсь, может быть, и останусь без ног месяца на два. Что же меня двигает вперед? Какая сила делает меня на что-нибудь годною? - Любовь - и одна любовь! Она и в вас живет…
- Не знаю я, не знаю! - повторяла я в каком-то сладком смущении…
- Вы увидите, дорогая моя, сколько страданий тела и духа, и каких страданий! ждут вашей любви… Вы сейчас же забудете о себе. Так ведь мало одной жизни!.. У меня день разорван на клочки… Я хотела бы жить не двадцать четыре часа, а втрое, вчетверо больше часов…
Я слушала. То, что говорила Лизавета Петровна, было вовсе не ново для ума; но не в самых словах заключалась сила, а в том, как они говорились…
Не будь я ни на что годна, я все-таки не ушла бы от Лизаветы Петровны. Я открыла в ней свой душевный бальзам. Только ведь с такими людьми и можешь быть дружной, в ком видишь хоть часть своего идеала…
Лизавета Петровна начала искать что-то на столе. Из-под книг она вынула тетрадку, мелко исписанную до половины.
- Вот вы увидите, - сказала она мне, - я вас сейчас же запрягу в работу. Все эти дни бренное мое тело совсем расклеилось. А нужно мне писать. Вы мне поработаете. Садитесь-ка…
Только что я взяла перо в руки, дверь отворилась из кухни, и в комнату вошла молодая девушка, лет восемнадцати, в черном платье, повязанная платочком.
- А! Феша, это ты, - обратилась к ней Лизавета Петровна.
- Я-с.
- Ты из школы?
- Из школы-с.
- Елена Семеновна там?
- Они сейчас к вам будут.
Я смотрела на Фешу с любопытством. Она не была похожа ни на барышню, ни на горничную. Манеры у нее живые, не подходящие совсем к ее платью; лицо бледное, немного изнуренное, впалые глаза и какая-то престранная улыбка, точно будто она долго-долго улыбалась, да так и осталась с этой улыбкой.
- Полюбите мою Фешу, - сказала Лизавета Петровна, указывая на девушку. - Она мой адъютант. Здоровьем только плоха. Ты еще ничего не ела, Феша?
- Ни маковой росинки, Лизавета Петровна.
- Пойди, попроси чего-нибудь у бабушки. А вы не закусите?
- Нет, мне не хочется.
Феша вышла.
- Вы знаете что такое была Феша три месяца тому назад?
- Что? - спросила я.
- Дурная девушка.
Я не совсем поняла; но расспрашивать не стала.
- Вот видите, добрая моя, - продолжала Лизавета Петровна, - как немного нужно иногда, чтобы вырвать молодую душу из омута… Не часто это бывает, но и то великое счастье!
Сотни вопросов хотелось мне задать Лизавете Петровне. Я не знала еще ничего об ней самой: кто она такая, откуда, вдова или девушка, что значит ее бедная обстановка; чем она занимается, что пишет, куда ходит; кто эта Феша; откуда добыла она ее и куда хочет девать?
Мне хотелось сразу, одним духом, слиться со всем существом Лизаветы Петровны, все узнать и начать сейчас же другую, новую жизнь! Я чуть-чуть дышала, боясь проронить малейшее ее слово.
Лизавета Петровна не дала мне времени опомниться.
- Я сегодня валяться не стану, - сказала она. - Хотите сейчас же пойти тут недалеко?
- Куда вам угодно!
Она надела какую-то ваточную кацавейку, прикрыла голову темной косынкой, вот и все.
Когда мы вышли из калитки на улицу, я устыдилась моей кареты, моих серых и моего жирного Федота.
- Ну, и прекрасно. Вы меня подвезете.
Лизавета Петровна выговорила эти слова с такой добродушной простотой, что я тотчас же перестала думать о вопиющем контрасте между ее обстановкой и моими рысаками.
Мы скоро повернули в переулок и остановились также у калитки.
Мы вошли на дворик, а оттуда на такую же почти галдарейку, как у Лизаветы Петровны, только тут было почище и попросторнее. Нас встретила на пороге большой, совсем почти пустой комнаты девушка очень странного вида. Я подумала сначала, что это какая-нибудь нигилистка. На ней было почти такое же платье, как на Лизавете Петровне, только с воротничком. Длинные волосы в локонах зачесаны были назад. Ни шиньона, ни косы, ничего! Лицо у нее очень красивое, но престранное. Я таких лиц не видывала: совсем овальное, с несколько припухлыми щеками, как у детей; огромные глаза с длиннейшими ресницами; смотрят эти глаза на вас прямо, не мигая; носик точно точеный; цвет губ и щек такой свежий, точно будто она была подкрашена. В этой девушке чувствовалась смесь роскошного здоровья, яркой крови с полетом куда-то вон из мира. И голубые глаза, и длинные волосы говорили об этом… Девушка поцеловалась с Лизаветой Петровной и заговорила тонким, почти детским голоском.
- Вот мой другой адъютант, - указала мне на нее Лизавета Петровна, - только этот толковее меня в мильон раз. Перед Еленой Семеновной я круглая невежда. Ничего не знаю; а она все знает…
- Все ушли завтракать, Лизавета Петровна, - перебила ее девушка, - я хотела к вам забежать, Феша мне говорила, что вам нездоровится…
- Нет, я нынче на ногах. Вот наша новая помощница во всем; просит работы как можно больше.
Елена Семеновна повернула ко мне свои бесконечные глаза и тихо улыбнулась.
- Ах, как трудно! - вздохнула она во всю грудь, - так трудно, так трудно делать дело! Любить легко; а класть свою любовь куда нужно - ужасно трудно.
Мы сели к большому столу, где, вероятно, занимаются дети. Обе эти женщины дополняли одна другую. В обеих слышалась одна и та же нота доброты и сострадания. Но в каждой по-своему…
Заговорили они между собою о своих делах. Лизавета Петровна рассказала мне, что тут, в этой самой комнате, собирается каждый день десять девушек, таких же лет, как Елена Семеновна, и учатся они не высшим наукам, а тому, что нужно для простой сельской наставницы. Елена Семеновна в одно время и преподавательница, и сама ученица; Лизавета Петровна приходит почти каждый день…
Какая она милая! Вдруг говорит мне:
- Ничего-то я не знаю. Могу только любить их всех. Если я им нужна, то потому только, что во мне они видят мое бренное тело в постоянной борьбе с духом. Больше я никуда не годна.
- Полюбите нашу школу, - сказала мне Елена Семеновна. - Она такая еще жалкая. Мы чуть-чуть дышим.
Во мне чувство моей невежественности очень сильно говорило в эту минуту.
- Да ведь я ровно ничего не умею, - ответила я. - Возьмите лучше меня для черной работы. Где же мне указывать другим, когда я сама-то…
Я не договорила и поцеловала Елену Семеновну за ее прелестный взгляд, обращенный на меня.
Лизавета Петровна опять меня увлекла, сказавши, что мы еще будем в школе. Она справилась, который час, и заторопилась.
- Душа моя, - говорила она мне, - как я жалею, что мне пока нельзя взять вас с собой туда, куда я отправляюсь. Вот там-то нужна вся наша любовь!.. Довезите меня, вот тут, до угла. Завтра я буду в ваших краях, я ведь вами еще совсем не занималась. Я только успела полюбить вас…
Ничьи ласки и добрые слова никогда еще на меня так не действовали. Я почти огорчилась, что должна была расстаться с Лизаветой Петровной.
Я сегодня просидела конец моего дня одна. Степа, думая, верно, что я вернусь поздно, не заходил. Никогда я еще с таким удовольствием не записывала в тетрадку. Всего половина двенадцатого, а я готова. Лягу сейчас же спать и - до завтра!
27 ноября 186*
Второй час ночи. - Среда
Запишу, во-первых, все, что мне рассказывала про себя Лизавета Петровна. Мы с ней говорим все по-русски. Какой у нее славный язык! Этак ни одна наша барыня говорить не умеет. Плавикова знает про Спинозу; но у нее такой же винегрет, как и у всех нас: сказала фразу по-русски, а приставить к ней вторую, так сейчас же за французское слово.
Я была поражена, когда узнала, что Лизавета Петровна сама, по собственному желанию, живет в такой обстановке… Мне рассказал это Степа. Он знает ее семейство. Лизавета Петровна отдала все состояние другим и осталась с доходом в каких-нибудь пятьсот рублей, да и пяти-то сот рублей не проживает, а все раздает.