- Ce sont des classiques?
- Oui, ma chиre…
Я взяла со второй полки две маленькие старинные книжки в кожаном переплете. Смотрю заглавие: "Les liaisons dangereuses".
- Что это такое? - закричала я. - Дай мне это почитать. Это тоже классическое сочинение?
- Самое классическое! Бери…
Почитаю, на сон грядущий!
19 февраля 186*
До обеда. - Воскресенье
Какой он скверный… Почитала эту классическую книжку… Признаюсь, я еще в этаком вкусе ничего не читала. Были у Николая какие-то неприличности, даже с картинками, но он мне не давал.
Я нашла одну очень неглупую вещь.
Описывается какая-то скромница, une prude… и по этому поводу говорится, что всякая prude отравляет любовь; c'est à dire: la jouissance.
Я про себя скажу, что уважала бы собственную персону в тысячу раз меньше, если б лицемерила перед самой собой. Я не понимаю тех женщин, которые имеют любовников и целый день хнычут, каются в своих прегрешениях утром, а вечером опять грешат.
Правда, я ничем не связана, я никого не обманываю (кроме света), но если б даже у меня и был муж, я все-таки не вижу, во что нам драпироваться и как твердить ежесекундно, что мы всем пожертвовали человеку! А уж мне-то, в моем положении, было бы совсем нелепо ныть и представлять из себя страдалицу.
Чего мне еще нужно? Есть у меня молодость, хорошее состояние, полная свобода, везде меня ласкают, да вдобавок мой грешок никому не колет глаза и не требует от меня ни малейшей тревоги, не изменяет даже моих привычек.
Одни только истерические барыни могут себе надумывать страдания!
Сравниваю я, как меня любил Николай и как теперь со мною Домбрович. Тот был двадцатилетний офицер, этот сорокалетний подлеточек. А ведь какое же сравнение! С Домбровичем мне неизмеримо приятнее. Николай накупал мне разных разностей, пичкал конспектами; но не мог отозваться ни на мои вкусы, ни на мой ум… Он даже не обращал внимания на мое женское чувство.
Домбрович совсем не то. Только с ним я и начала жить. Что бы мне ни пришло в голову, чего бы мне ни захотелось, я знаю, что он не только меня поймет, но еще укажет, как сделать. Жить с ним не то, что с Николаем. Он изучает каждую вашу черту, он наслаждается вами с толком и с расстановкой. Он не надоедает вам кадетскими порывами, как покойный Николай. Сама невольно увлекаешься им… А в этом-то и состоит поэзия!
Если я обманываю свет, я, право, не должна каяться! В моих добродетелях свету нет никакой сласти. Ему нужно приличие. Я его не нарушаю. Всем гораздо приятнее видеть меня вдовой: и танцорам, и разным нашим beaux-esprits, и старикашкам, и даже барыням. Я человек свободный, а только свобода и дает в обществе тот вес, которым дорожат. Танцоры знают, что вдовой я буду больше танцовать, beaux-esprits, что я буду больше врать с ними, старикашки также, а барыни, кто принимает, смотрят на меня как на шикарную женщину, знают, что на каждый бал, где я, притащится целая стая мужчин. Стало быть, и они не могут желать мне законного брака и многочисленного семейства.
Моя совесть совершенно спокойна. Голова не занята вздором, как прежде. Я не хандрю, не требую птичьего молока. Все пришло в порядок. Я начинаю любить жизнь и нахожу, что с уменьем можно весь свой век прожить припеваючи, как говорит Домбрович, "с прохладцей", и сделать так, чтобы любовные дела не требовали никаких жертв.
Домбрович мне обещал еще какую-то книжечку вроде этих Liaisons dangereuses.
- Еще более классическую, моя милая!..
Он любит поврать; но я - больше его. Это у нас в крови, у всех русских барынь.
Если бы я вздумала пуститься в сочинительство, я бы начала роман вроде этих "Liaisons dangereuses" и каждую из наших барынь поставила бы в курьезное положение по части клубнички, как выражается Домбрович.
Откуда это такое слово? Он уверяет, что его будто бы Гоголь выдумал. А я так думаю, что он сам.
21 февраля 186*
2 часа ночи. - Вторник
Я продолжаю читать классиков. Дал он мне: Mon noviciat. Вот это так книжка! Je ne suis pas prude… но я несколько раз бросала. Если б она попалась в руки девушке лет шестнадцати, она бы в один вечер вкусила "древо познания добра и зла".
Особенно хороша история аббата… что это я? уж повторять-то лишнее.
Теперь не знаю: какие для меня остались классики?
Знаю уже все!
25 февраля 186*
Очень поздно. - Суббота
Принесли мне письмо от Степы. Я пробежала и ничего не разобрала. Кажется, он пишет, что остается еще. Ну, и Господь с ним! Он был бы некстати!
Будет с меня и одного сочинителя.
28 февраля 186*
После обеда. - Вторник
Домбрович говорит мне сегодня, когда я у него была в Толмазовом переулке:
- Вот теперь, голубчик мой, с тобой можно говорить на человеческом языке. Ты стала женщина - как следует: умеешь нравиться, умеешь одеваться, умеешь жить, умеешь любить.
- И срывать цветы удовольствия? - спросила я.
- Да. Я тебя могу перевести во второй, высший класс. Теперь, что бы я тебе ни сказал, ты уже не станешь ни обижаться, ни огорчаться, ни пугаться.
- Особливо после чтения твоих classiques! - сказала я.
- Вот скоро пост. Пляс прекратится. Ты будешь скучать. Мы можем, правда, участить наши tкte-à-tкte по вечерам; но я рискую надоесть тебе.
- Без глупостей!
- Конечно, друг мой, просто приедимся!
- Что ж мы придумаем?
- А вот видишь ли, голубчик. Мы с тобой довольно разбирали барынь, а ведь я тебе еще не рассказал самую-то подноготную о некоторых. Как тебе нравится Варкулова?
- Не глупа. Trop prude.
- Ты находишь?
- Да помилуй! Разве я не знаю? Про нее Поль Поганцев выдумал, что она вместо петух сказала: курица мужеского рода.
- Ну, а баронесса Шпис?
- Так себе немка, из той же породы.
- Т. е. из какой?
- Из добродетельных.
- Ну, а Додо Рыбинская?
- Эта возится только с детьми да с супругом своим, большим идиотом.
- Вот видишь, друг мой, какая ты невинная!
- Почему?
- Эти три женщины ведут себя так, что иголочки не подточишь.
- Что ж тут мудреного, - перебила я. - Какая же мудрость нянчить детей, скромничать и любить дурака мужа?
- В том-то и дело, что они преспокойно срывают себе цветы удовольствия…
- Не может быть!
- Выслушай меня. Ты знаешь, что я уж олицетворенная осторожность. Я не дам тебе сделать ни одного рискованного шага. Значит, то, что я тебе предложу, не должно тебя пугать.
- Да говори же, полно меня томить!..
- Есть у меня два-три приятеля, ты их знаешь…
- Кто, кто такой?
- Ну, во-первых, граф Александр Александрович, потом Шварц, Сергей Володской, ребята все со вкусом, с жаргоном и, главное, с умением жить. Вот мы и хотели бы собираться, хоть раз в неделю…
- Как? У меня? Привози их хоть завтра же…
- Погоди. У тебя это было бы слишком пресно. Одних мужчин нельзя; с барынями выйдет глупый soirée causante… Это вовсе не то, что ты думаешь.
- Так что же? Ты меня водишь, точно со сказкой про белого бычка.
- Совсем не то-с, сударыня (он иногда меня так называет: передразнивает Гелиотропова), ты все хотела иметь удобное убежище. Вот у нас и будет такое убежище с очень милым обществом.
- Что ты тут мелешь!
- Мы будем собираться в величайшей тайне в квартире Сергея Володского.
- Я все-таки не понимаю, зачем нам твои приятели?
- Они будут являться не одни.
- С кем же?
- Моншер с машерью!
- Что такое?
- Un chacun avec sa chacune!
- Ну, Домбрович, ты просто врешь! - закричала я.
- Не горячись, - продолжал он, - и слушай меня до конца. Ты понимаешь, сколько тут будет пикантного. Des soupers à la régence.
Меня начинало, однако, подзадоривать.
- Но как же я-то вдруг явлюсь? Ты с ума сошел!
- Пока еще нет, голубчик. На скромность моих приятелей нельзя было бы рассчитывать, если б они явились одни. Но ведь мы все будем связаны…
- Кто же будут их дамы? Уж не Додо ли Рыбинская?
- А ты как бы думала?
- Ну, литератор, ты совсем рехнулся. Какая нелепость. Этакую святошу, образцовую мать семейства, и вдруг приплел к любовным затеям à la régence.
- Вот увидишь.
- Да я ни за что не поеду!
- Как знаешь, голубчик, как знаешь. Мое дело было предложить тебе…
Так мы и проболтали с ним все об этих soupers-régence.
Ведь у него не разберешь иногда: серьезно ли он говорит или дурачится… Нельзя этого устроить так, чтоб не узнали! Да и потом надо, чтобы женщины были между собою слишком близки. Как же иначе?
Постом начнутся глупые концерты. Что-нибудь новенькое было бы недурно!