Привет, привет! Отхаркивая пыль, сбегаю к Каме по натруженным ступеням. Как хорошо, что я не стал степенным и, как река, не утихает пыл!
Катись, река! Далеко-далеко. Впадай, как в сердце, в яростное море; и мне б хотелось песенной строкой до сердца дотянуться вскоре. Мне - 30 лет. Растет моя семья. Еще не написал я главную из книжек, не побывал в Нью-Йорке и Париже, но позади студенчества скамья. Мой город, верь, я пронесу твои обветренные пыльные штандарты и - враг стандарта - на безликих картах я нанесу оазисы любви.
Прощай, прощай! Пусть долго не увижу, но ты - как брат, с тобой в боренье я живу, чтоб воплотить мечтанья, ты мне ближе, чем то, что окружает наяву. Моя страна, шестая часть земли, я не боюсь в признанье повториться, - ты голосу провинции внемли, провидцы происходят из провинций. Коров рязанских льется молоко, и пермские работают заводы. Моя любовь лишь часть твоей заботы, твоей реке струиться далеко. И если я песчинкою мелькну во временном круговороте, спасибо материнскому окну, где первый луч согрел и озаботил. Спасибо первым ласкам, синякам спасибо, нескончаемым ушибам, врагам спасибо, а моим друзьям воистину несчетное спасибо!
БЕЛЫЙ СНЕГ НА СТАНЦИИ ЛЯДЫ
Светлой памяти моей бабушки Василисы Матвеевны Устиновой
Белый снег на станции Ляды. В городе такой ещё не выпал. Впрочем, может, он асфальтом выпит. Вытоптан. Расхватан на следы. Белый снег на станции Ляды. По нему ступать куда неловко - кажется, обронена обновка. Кем - поди, дознайся, догляди… Я по снегу этому иду, ветер оттопыривает полы у пальто, веду с собою споры, думаю о чем-то на ходу. Я по снегу этому иду, чувствуя неясную провинность: бабку нынче навестить - повинность, выберусь - как время украду.
Словно кто под локоть подтолкнет, оглянусь на станционный домик, он в летящем снеге быстро тонет и при каждом шаге отстает. Словно кто под локоть подтолкнет, вспомню детство, редкие наезды, жалкие гостинцы и надежды, что уж бабка все легко поймет. Вот и вырос. Впору поверять мне уже сомненья и обиды. Сам отец. Привык к своей планиде. Жизнь, как надо, начал понимать. Вот и вырос. Впору поверять старые волнения бумаге. Если хватит силы и отваги, сыщется необщая тетрадь… В памяти мелькнет, что обещал сам себе заботиться о бабке; в детстве все на обещанья падки, вот и я не выдержал, солгал… В памяти мелькнет, что обещал раз в сорок восьмом буханку хлеба, снова налегке шагаю… Небо сеет снег в разверзшийся прогал.
Белый снег на станции Ляды. В городе такой ещё не выпал. Впрочем, может, он асфальтом выпит. Вытоптан. Расхватан на следы. Белый снег на станции Ляды. По нему ступать куда неловко - кажется, обронена обновка. Кем - поди, дознайся, догляди…
ПРОЩАНИЕ С ДОМОМ
В отцовский дом не ворочусь я умирать. Он продан. Прожит. Заселён другими. Отца и мать руками не обнять, а им не прошептать родное имя. Как нужно жить? Я понял к тридцати, что нужно быть с любимыми нежнее, успеть сказать последнее "прости", пока не стало встретиться сложнее.
Я перед всеми очень виноват, был груб словами, чувства в сердце прятал, и вот сейчас свиданию не рад, будь без свидетелей, так кажется заплакал… Отец, сожги последнюю ботву на нашем опустевшем огороде, пусть сизый дым вольется в синеву, мы все очнёмся зеленью в природе. Я буду, может быть, чертополох, какой-нибудь репейник приставучий, но страшно, что очаг оденет мох, что наш огонь зальют дождями тучи. Мы встретимся… Без голоса ночьми мы будем шелестеть свои печали, а кто-нибудь в испуге замолчит и тут же зябко поведет плечами…
Давайте не откладывать речей и за столом почаще собираться, ведь даже самый слабенький ручей и то ледком не хочет покрываться. Мать! Мамочка! Я не писал тебе и писем-то порой, в стихах не славил, а вот сейчас, поверь, не утерпел и для тебя рифмую против правил. Спасибо за большую доброту, она передается по наследству, и если я настиг свою мечту, то этим, как и всем, обязан детству.
Я слово, словно птенчика в горсти, несу и выпущу, как отогрею. Как хорошо, что все же к тридцати я стал сентиментальней и добрее. Давайте будем жить начистоту и одарять друг друга чувством словно хлебом, тогда и самую высокую мечту мы вынянчим под этим чистым небом.
УДЕЛ
Вышел я в поле однажды розовощеким юнцом, а возвращаюсь - от жажды пыльным пугая лицом. Плоть ли моя возопила, дух ли неслышно пропел: где она, тайная сила, равновеликий удел? Что от земли и от неба требуешь благослови!
- Черного-черного хлеба. Светлой-пресветлой любви.
ТИНА
Владимир Михайлович два дня, как не выходил на улицу. Хандра, связанная с "проколом", с очередным безденежьем, обрушилась на него селевым потоком вследствие отказа продолжать финансирование предполагаемого журнала "Третий Рим" полузастенчивой авантюристкой, создавшей одноименный благотворительный фонд. Гордин взялся, было редактировать журнал, увлеченный с одной стороны близкой его библиофильскому сердцу темой, с другой стороны желая передохнуть от однообразной рутинной беготни последних лет в надежде сшибить копейку-другую. Так вот эта самая хандра окрасила события последней недели в невыносимо-серый цвет.
Гордин пытался бороться с ней нескончаемыми чаепитиями, кофе-питиями, принятием настоянной на лимонной цедре водки, бесконечным поглощением пива и коньяка, небогато украшавших его холодильник, но хандра брала своё, и даже электрический свет, включенный днём на полную мощность, почти не разгонял сгущающееся уныние. Пробовал Гордин отвлечься и работой, благо, один полузнакомый бизнесмен и телевизионщик предложил ему "негрское" сотрудничество, и Владимир Михайлович, обычно ревностно относившийся к авторству и, вроде, не умеющий писать на заказ, а тем более писать за других, честно попытался ваять музыкальные сценарии десятиминутных передач.
В довершение всего забарахлила электрическая машинка; вызванный по устной гарантии мастер, покопавшись в железном чреве четыре часа, сдался и объявил, что агрегат находится на предпоследней стадии издыхания, хотя Гордин не работал на нем интенсивно и полугода; в подтверждение слов специалиста из-под днища машинки при очередном нажатии на злополучную букву "с" выкатился, словно бы обкусанный резцами сталелюбивого грызуна шпентик и следом рухнул длинный рычаг передачи.
Пересев за механическую машинку "De lux", бедный "негр" немедленно обломал бумагодержатель, наконец, вымученные таким отвратительно рабьим трудом листы сказались в данный момент совершенно ненужными заказчику. Он назначил по телефону свидание Владимиру Михайловичу в середине следующей недели, к тому же лихо урезал предполагаемый гонорар наполовину, после чего Гордин в пять минут оделся, собрался и помчался на автобусную остановку, чтобы забыться в бессмысленном кружении по вечному городу, где могла выпасть единственная удача в виде баснословно дешевой (по отношению к доперестроечным ценам, а, конечно же, не к сегодняшним заработкам) книги, на которую ещё предстояло наскрести энную сумму из сверхскудных остающихся в кармане средств.
Автобус подкатил быстро, и Владимир Михайлович даже смог сесть на свободное место рядом с приятной брюнеткой тургеневского возраста, которая привстала, чтобы пропустить его к окну, но после этого почему-то набычилась и крепко прижала его к металлическому борту рванувшего аллюром механизма весьма основательным туловищем. Перед ней на крючке в прочной полиэтиленовой сумке висела какая-то внушительная поклажа, и дама явно была недовольна появлением грузного малопривлекательного попутчика, особенно, если учесть, что остановка, на которой он вошел и укоренился на сиденье, была предпоследней. Рейсовый автобус следовал до метро "экспрессом", без остановок.
Гардин невольно вспомнил, что ещё сравнительно недавно девушки и женщины не только бальзаковского, но именно тургеневского возраста при близком столкновении с ним вибрировали совсем по-другому, многозначительно и явно обещающе улыбаясь, всей мимикой и жестами как бы приглашая к дальнейшему диалогу, а допрежь того - к несомненно обоюдоприятной процедуре знакомства.
Владимир Михайлович, отвернувшись от соседки, уставился в окно на примелькавшиеся за четверть века жизни на одном месте достопримечательности рядового "спального" района столицы и вдруг неожиданно вспомнил один за другим несколько эпизодов удачных автобусных знакомств. Впрочем, удачными их назвать по зрелому размышлению было нельзя, точнее они были эффективными по извечно мужской точке приложения сил, хотя все заканчивались банальным разрывом. Не забудем, что Гордин был по собственному представлению примерным семьянином и даже помыслить не мог о разводе или хотя бы временном расставании со своей горячо любимой супругой.
То давнее автобусное знакомство с Кристиной началось, скорее всего, тривиально. За давностью лет Гордин уже и не помнил детали приятной процедуры. Возможно, диалог звучал примерно так:
- Вы не подскажете, как быстрее добраться до ближайшего метро? зеленоватые глаза девушки смотрели доброжелательно и чуточку иронично. Темно-зеленое платье усиливало зелень радужек и плавно облегало скульптурные формы наяды. Майское солнце играло бликами по этому изумрудному разнотравью, несколько дольше задерживаясь на выпуклостях и отбрасывая резкую тень при переводе в низины.
- А вам все равно, какое метро? - ответил вопросом на вопрос, невольно залюбовавшийся соседкой Гордин.
- Желательно на Измайловскую линию, но можно и на "кольцо", - поддержала разговор наяда.
- Я тоже до метро, впрочем, это конечная остановка, - начал привычный словесный напор неожиданный попутчик. - А вы учитесь или работаете?