VI
К нам ездил - каждый месяц два раза - наш годовой доктор Богдан Карлович Нусбаум. Обыкновенно он приезжал к вечеру, осматривал нас, то есть мы ему высовывали языки, он щупал пульс, прикладывал руку к щекам, к голове, шутил с нами, смеялся, иногда что-нибудь "на всякий случай" прописывал. К нему также приходили дворовые, мужики, бабы - он должен был и их лечить, - а к тем, которые были трудно больны и не могли прийти сами, он ездил в их избы, для чего ему запрягали легкий экипаж, и он отправлялся. Богдан Карлович всегда оставался у нас ночевать, утром пил чай, завтракал и, если у нас все было благополучно, ехал дальше, к другим, у кого он тоже был годовым. Эти разъезды он совершал всегда на лошадях тех помещиков, которых лечил. К нам приедет на васюковских лошадях, а от нас, к Емельяновым, поедет на наших, от Емельяновых дальше уж на их, таким образом.
Богдана Карловича мы с сестрой не любили: он был весь какой-то притворный, неестественный: и шутил он с нами и смеялся все как-то деланно, искусственно. Особенно противно он смеялся - громко, закатисто, и сейчас видно, что нарочно: ничего смешного нет, а он смеется... Так, из разговоров, мы слышали, что он имеет очень много денег и ему должны были многие. Ему каждый год два раза - перед рождеством и перед пасхой - посылали овса, муки, крупы, масла, ветчины, кур, уток, гусей; посылают исправнику, становому, судейским, почтмейстеру - и ему тоже. Деньгами я не знаю что ему платили.
Он был тоже помещик - не сам он, а жена его: он был женат на чьей-то вдове, у которой было где-то, в нашем же уезде, имение, но они там не жили, а жили в городе, куда за ним и посылали, если было что нужно.
На другой день, вот после того, как ночью слышали голос "Андрюшки", проскакавшего назад из города, по предположению, с доктором, когда мы только что утром отпили чай и хотели с Анной Карловной идти заниматься в классную, доложили, что приехал этот Богдан Карлович Нусбаум, а вслед за тем, в качестве домашнего человека, он и сам явился в столовую.
Он вошел, по обыкновению, шумно, сейчас же засмеялся своим притворным смехом и в одно и то же время начал здороваться с матушкой - отца не было дома - и шутить с нами.
- Богдан Карлович, вы от Петра Васильевича? - спросила матушка.
- От Петра Васильевича, - отвечал он, и вдруг сделал серьезное лицо, перестал смеяться, оставил нас и сел к столу.
Матушка и Анна Карловна посмотрели на него вопросительно.
- Плохо... Там очень плохо.... - наконец выговорил он. И сейчас же добавил: - Только не "эта", не то, что вы думаете. У "нее" еще ничего нельзя сказать, что такое... Ну, может быть, будет маленький тифик... Но кучер и потом этот лакей...
Матушка и Анна Карловна смотрели на него с величайшим любопытством и недоумением, не произнося ни слова.
Богдан Карлович, сказав это, тоже замолчал и, поглядывая на нас через свои очки, постукивал пальцами по столу.
- Да... очень плохо может кончиться, - повторил он.
Матушка наконец сказала:
- Да что такое?
- Вы разве не знаете? - удивился Богдан Карлович.
- Ничего;
- Петр Васильевич их страшно наказал... Так нельзя наказывать... Ну, они виноваты, зачем послушались ее, поехали через лед, их можно было наказать, но не так...
- И что ж теперь? - проговорила матушка.
- Я не знаю. Кучер, может быть, уж умер теперь. Я уехал...
Богдан Карлович, помолчав немного, опять побарабанил по столу и спросил: где отец, скоро ли он придет, все ли у нас здоровы?
Анна Карловна, ну, вы идите, ведите их в классную, - сказала матушка, видимо желая наедине и подробнее расспросить Богдана Карловича: она это всегда так делала, к крайнему нашему неудовольствию.
- Да... да... - повторил он. - Ну, а что они? - указывая на нас головой, говорил доктор, - ничего?
- Ничего, слава богу.
- Ну, впрочем, я у вас сегодня пробуду, успеем, - сказал Богдан Карлович, намекая на то, что он успеет нас осмотреть и теперь не задерживает нас, можем идти в классную.
Анна Карловна встала и увела нас.
Из столовой в классную надо было идти через ту комнату, где висел дядин портрет верхом на лошади. Проходя мимо, я с каким-то странным чувством посмотрел на него - долго, пристально...
И сестра Соня и Анна Карловна были - может, мне казалось - тоже в каком-то странном состоянии...
Мы наконец уселись, и гувернантка начала нам диктовать. Этот прием она всегда делала, когда хотела сразу занять нас, чтобы мы не разговаривали и чтоб ей было свободно думать и не разговаривать с нами: никаких программ и распределений занятий у нас, конечно, не было.
Я писал, а слышанное у меня не выходило из головы. На каком-то перерыве я наконец не выдержал и спросил:
- За что же он их так наказывал?
- Кого? - не сообразив вдруг, сказала Анна Карловна.
- А вот кучера и лакея.
Но Анна Карловна уж спохватилась и сухо ответила:
- Это не ваше дело.
- Ведь "она" им велела ехать... - продолжал я. - Чем же они виноваты?
- Это не ваше дело, я вам сказала.
Она начала диктовать, и мы опять принялись писать. Снова через несколько минут наступил перерыв, и опять не совладал с собою - я весь был поглощен этой мыслью - и спросил:
- Ну, а если они умрут?
- Кто? - сказала Анна Карловна и, не дожидаясь моего ответа, поняв, о ком я говорю, сказала:
- Если вы не перестанете и будете продолжать, я пойду и скажу мамаше, что вы мешаете, не даете заниматься и Соне.
Я писал крайне невнимательно, наделал массу ошибок, Анна Карловна возмущалась, и когда нас позвали из классной завтракать, - мы оставались в классной и по окончании занятий, она почему-то не выпускала нас, - Анна Карловна, идя с нами, пригрозила мне, что скажет обо всем матушке. Но я нимало не был этим смущен. Меня гораздо больше занимала мысль, не услышу ли я за завтраком от Богдана Карловича еще чего-нибудь.
Но, к удивлению нашему, Богдана Карловича за завтраком не было. Отец с матушкой уж сидели за столом. Отца я не видал еще сегодня и потому подошел к нему поздороваться.
- А где же Богдан Карлович? - спросил я.
- Он уехал в Прудки. За ним присылали. Он сегодня опять приедет, - ответил мне отец.
Оба они - и отец и матушка - сидели смущенные. Лакей, подававший кушанье, был тоже особенно как-то серьезен и ходил совсем неслышными шагами. Анна Карловна не пожаловалась на меня: она сразу поняла, что теперь не момент...
Мы молча, почти не проронив ни одного слова, позавтракали, и когда встали, матушка сказала Анне Карловне, чтобы мы пошли в сад погулять, где просохли дорожки, и чтобы она только посмотрела, крепкие ли у нас калоши и, вообще обувь.
- А если они не будут слушаться и станут ходить, где мокро, вы тогда скажите мне: я другой раз не пущу.
- Слышите, - обретясь ко мне, внушительно заметила Анна Карловна.
- А что? Он разве не слушается? - проговорила матушка.
- Так... я вам после скажу, - ответила Анна Карловна.
VII
Как это всегда бывает весною, сад, еще каких-нибудь три-четыре дня до того покрытый весь лужами и местами даже не растаявшим еще снегом, теперь был почти весь уже сухой. На дорожках еще кое-где стояли лужи, но куртины, покрытые старой, желто-серой прошлогодней травой, были уже совсем сухие. Анна Карловна и мы пошли по куртинам, по этой старой сухой траве. День был чудесный, солнечный; было даже жарко: нас страшно кутали всегда.
Пробираясь из одной куртины в другую, мы дошли до дорожки, пересекавшей нам путь; на ней стояла почти сплошная лужа. А там, дальше, казалось так хорошо, там такие сухие, просторные куртины, а главное - там дальше наша любимая скамеечка, на которой мы всю зиму с самой осени еще не сидели. Мы долго искали сухого перехода и хотели было отказаться совсем от мысли попасть туда, как вдруг увидали, что идет оттуда, из того конца сада, наш садовник Михей. Он был в длинных сапогах, и он нас выручил: принес каких-то обрубков, дощечек, откуда-то соломы, камышу, которым на зиму обвязывают от холода и от зайцев молодые яблони, и Анна Карловна перешла по этой импровизированной плотине через лужу, а нас с сестрой он перенес туда на руках.
- А как же, Михей, мы назад-то перейдем? Ты придешь, перенесешь их опять? - спросила его Анна Карловна.
Михей замялся, видимо хотел что-то сказать и не говорил.
- Мы с полчаса там погуляем и придем опять сюда, - продолжала Анна Карловна.
Но Михей, пожимаясь как-то нерешительно, объявил нам, что сейчас идет к отцу проситься, чтобы он его отпустил на сегодня в Прудки.
- Ведь за этим за самым Дмитрием, которого Петр Васильевич засекли-то, моя дочь замужем, - сказал он, - хочется посмотреть ее, что она и как там все это...
- А уж он умер разве? - живо спросил я.
- Умер, сказывают, - ответил Михей. - И Василий-лакей помирает. Человек этот, который сейчас с Прудков за доктором приезжал, сказывал...
Я помню, меня при этом как-то словно надавило чем в темя и потом застучало в висках...
Со мною это иногда и теперь бывает в случаях, сильно чем-нибудь меня взволновавших, и потому я живо помню и понимаю то, что тогда со мною было...
Анна Карловна пришла в смущение от этакого неожиданного разговора его с нами, растерялась даже, что-то ему ответила, - чтобы он кого другого прислал со двора нас перенести или чтобы еще наложил поскорее соломы и тростнику, и мы тогда перейдем сами, что-то вроде этого, - и поспешила с нами от него.
Но я уж не унимался. Тут уж она не могла меня остановить.
- Хорошо, хорошо, - все повторяла она мне.
- Да что ж такое я сделал?
- Хорошо, хорошо.