На следующий день, отпуская нас кататься, матушка сказала Анне Карловне:
- Так пожалуйста же.
- Да, да, - отвечала Анна Карловна. - Мы поедем по Козловской дороге.
- А отчего же... разве не в Прудки? - живо спросил я.
- Нет, не в Прудки, - коротко и сухо ответила матушка и добавила: - А если не хочешь, то и никуда не поедешь. Мне оставалось только замолчать и покориться, что я и сделал. Убеждение в действительной причине всего этого, в той причине, которую я предполагал, то есть что всему виною "мадама", во мне окончательно окрепло.
III
Последняя неделя великого поста, то есть страстная, для нас всегда бывала самой любимой неделей в году: ее мы ждали, к ней готовились все, и не одни мы, дети, а и большие: торжественность Святой не была бы так полна и велика, если бы ей не предшествовала неделя приготовлений, хлопотливой суеты, пачкотни - неделя знакомых и все-таки неведомых, радостных ожиданий... В доме у нас, с среды, начиналась эта особенная жизнь, которая все усиливалась, как пульс в своем биении, продолжаясь до самой заутрени светлого праздника: тут только, отправив куличи и пасхи святить в церковь - это была целая экспедиция, - все наконец на короткое время давали себе сладостный роздых, чтобы собраться с последними силами для уборки лично уж себя самих, причесаться, умыться, одеться в праздничное платье и в таком виде ехать тоже в церковь или дома ожидать возвращения поехавших туда с куличами и пасхами; это все совершенно знакомо и понятно людям, проведшим свое детство в деревне, и мертвый, ничего не выражающий звук для тех, кто вырос в городе...
В четверг, по обыкновению, матушка уехала к обедне в церковь, когда мы еще спали, или, по крайней мере, еще не вставали и не выходили к чаю. В доме все шло своим порядком, по заведенной программе. Матушка всегда говела на страстной неделе. Так было и на этот раз. Анна Карловна, заместительница матушки в этих случаях, отрываясь то и дело с ключами, чтобы что-нибудь отпереть и потом запереть, напоила нас чаем, причем, вместо сливок, нам дали малинового варенья; отец, по обыкновению, ушел куда-то - он уходил всегда в это время, когда в доме поднималась уборка и чистка, на гумно или на конюшню. Наконец приехала матушка из церкви, и мы сразу заметили по ее лицу, по ее мине и по ее голосу - она в таких случаях говорила совсем уж как убитая страданиями, - что что-то такое случилось там, в церкви, или дорогой, когда она туда или оттуда ехала, на возвратном пути. По обыкновению, мы ее поздравили с причащением, она поцеловала нас, вздохнула, что-то сказала Анне Карловне и прошла к себе в спальню. Но что-то такое с ней случилось, что-то такое она узнала - это было несомненно. Это было заметно по Анне Карловне - у нее в этих случаях делалось тоже такое же почти выражение в лице и, кроме того, поглядывая и наблюдая, всегда собирала нас прежде всего вокруг себя и никуда не отпускала, точно боясь, чтобы мы не узнали чего, не услыхали, не спросили бы кого-нибудь о том, что нам знать вовсе не нужно.
Вскоре после ее приезда пришел и отец; матушка вышла из спальни в гостиную, где были и мы с Анной Карловной, и мы услыхали их разговор.
- Ермил сказывал, "эта" была там? - спросил отец.
- Да-а, была, - отвечала матушка и вздохнула.
- Ну и что же?
- Разодетая... На Петра Васильевича лошадях, парой в дышловых санях, с лакеем...
- Одна?
- Одна... А с кем же еще? Этого вот только недоставало, чтобы с Петром Васильевичем.
- Ну и...
- Она стояла, знаешь, направо, где кружка за клиросом. Я не смотрела на нее; так, взглянула только...
- Видная, красивая?
- Глаза хорошие...
- Держала себя прилично?
- Да. Все молилась. Несколько раз на колени становилась. Дьякон просвиру ей вынес.
- Ну, это...
Отец кивнул головой: дескать, это, что же, понятно...
Матушка и отец, заинтересованные разговором, не заметили, вероятно, что мы слушаем, а Анна Карловна сама была вся настолько поглощена тоже тем, что слышала, что забыла на это время про нас, и мы всё от слова до слова услыхали и догадались, конечно, о ком они говорят.
- Ты поедешь? - сказала матушка.
- Просил. Надо, - ответил отец.
- После обеда?
- Да, конечно... хотя он и просил к обеду.
"Я попрошу, чтоб он меня взял с собой", - догадался я, но сейчас же сообразил, что об этом и думать нечего.
За обедом отец сказал, чтоб ему запрягли лошадей, он поедет к Петру Васильевичу в Прудки. Я, как ни был уверен, что меня не возьмут, притворился, что ничего не знаю и не понимаю, и сказал:
- Возьми меня. Ведь ты ненадолго, ты скоро назад?
Но ни отец, ни матушка ничего мне на это не ответили.
- Ведь все равно мы кататься поедем, - сказал я.
- Нет, сегодня вы не поедете: некогда и не с кем - Ермил отпросился сегодня, - сказала матушка.
- Ну вот я бы с папой...
Но меня точно никто не слыхал. Я понял, что никакая моя попытка ни к чему не приведет, и, оставив это, замолчал.
Отец вернулся поздно домой, когда мы уже спали, и что он в этот день рассказывал матушке - мы ничего не узнали. Но назавтра и в следующие за тем дни нам удалось услыхать несколько отрывков из их разговора, и из этих отрывков я узнал, что "она" очень красивая, "держит себя необыкновенно скромно", "понимает каждый взгляд Петра Васильевича", "никем не командует", "в доме совсем как чужая", "должно быть, получила кое-какое образование" и "одно неприятно, что она ходит точно виноватая...". Из разговоров матушки с Анной Карловной, разговоры которых сейчас же прекращались, как только замечали, что мы слушаем их с сестрой, и оттого не из разговоров собственно, а из коротеньких отрывков отдельных фраз, намеков поняли, то есть я, по крайней мере, понял, "что при характере Петра Васильевича это долго не продолжится, и вообще она несчастная", "хотя он и бросает на нее деньги теперь и показывает вид, что ее любит...".
Утром, на второй день праздника, вдруг появился совершенно неожиданно из Прудков наш повар Степан: он пришел похристосоваться. Мы пили чай в столовой, куда его и позвали, как только доложили о его приходе, и я услыхал, как он в ответ на вопрос матушки, хорошо ли ему там жить, отвечал: "Ничего пока, сударыня-барыня: только "она" - мадама ихняя, хоть и приказывают, но ничего в деле не понимают. Может, со временем что..."
Да еще в девичьей, куда послали Степана чай пить и куда вслед за чем-то и я прибежал, я услыхал, как он рассказывал девушкам: "И такая-то смирная, такая-то смирная: говорит, приказывает, точно стыдится: знает себя... И дана "ей" власть большая, только "она" ничего не взыскивает и ничего не понимает, все только: пожалуйста, пожалуйста!.."
- Это кто же? - спросил я.
Степан с сомнением и нерешительно посмотрел на меня, дескать, хорошо ли это, если я скажу, и ответил, вероятно придя к заключению, что не следует говорить:
- Это, сударик, мы тут так, промеж себя говорим... Но я, недовольный таким ответом, чувствуя себя почти обиженным, сделал равнодушный вид и, как будто я уже все знаю, проговорил:
- Это ведь все равно недолго продолжится...
- Чего-с это? - глупо и некстати спросил Степан.
- Да вот все это и она... - ответил я.
Я хотел спросить, как "ее" зовут, но не решился, на это у меня духу не хватило, да и что же бы он подумал обо мне: говорю так уверенно, а сам не знаю даже, как "ее" зовут...
Но в это время кто-то вошел в девичью, позвали меня, - расспрашивать и выпытывать мне дальше уж нельзя было.
IV
Было одно место, куда отец брал меня одного с собой довольно часто, особенно в хорошую весеннюю солнечную погоду, - на конюшню. Меня одевали в крытый синим сукном полушубчик, и я шел с отцом вдвоем, довольный уже тем, что я вне домашнего присмотра, никто меня не останавливает, могу говорить с кем хочу.
В то время конюшни были совсем не то, чем они стали теперь. Тогда это был клуб, куда съезжались соседи. Бывало, иные приедут, проведут на конюшне в осмотре лошадей часа три, четыре и пять и уедут, не заходя даже в дом. В мало-мальски порядочных конюшнях бывали для таких собраний приезжавших соседей манежи - особые теплые помещения, которые были так приспособлены, что в случае какого-нибудь спора, недоразумения, возникшего в разговоре о какой-нибудь лошади, ее можно бывало ввести туда, а не выходить самим, опять одеваться в теплое платье. Устроены были диваны турецкие, стояли столики; иногда туда приносили и вино, закуски, ставили самовар, пили пунш. Это станет совершенно понятно, если знать, что завод конский и самая покупка лошадей в то время не носили на себе того коммерческого отпечатка, которым они, конечно, отличаются теперь: тогда это было любимое дело, благородное занятие, общепринятая приличная страсть. "Завод" - этим именем без прилагательных: винокуренный, картофельный, то есть крахмальный, и проч., назывался только один конский завод, и если говорили завод просто, то это значило, что говорят о конском заводе, и это все хорошо понимали - конский завод гораздо ближе поэтому подходил к собачьей охоте, к карточной игре, чем к прибыльному наживному предприятию, и если лошадей продавали, то только потому, что куда же наконец их девать, да и деньги всем дворянам и тогда точно так же были нужны...